Тристан Бернар принадлежит именно к этой категории людей, на плечах которых наша одежда кажется до крайности нелепой. Я начинаю думать, что этот феномен происходит от изобилия кривых в телосложении подобного типа.
Тристан Бернар весь — от ботинок до шляпы — сделан из круглых скобок. Высокий, не очень крепкий. Насмешливые глаза. Они смотрят на все так, словно ни одна вещь не заслуживает внимания. Во всяком случае, ни смеяться над ними, ни плакать не стоит. Эти глаза утопают в ресницах и ни на чем не останавливаются.
Бернар — это чудак, у которого — где бы он ни был: в казино, в боксерском зале или игорном доме, который он посещает довольно часто, — вид такой, будто он попал сюда совершенно случайно, по ошибке. Я думаю, ему вообще совершенно безразлично, где он находится.
Увлекаясь боксом, он посмеивается над этим своим увлечением. Держу пари, что, когда он пишет, ему случается вдруг посмотреть на себя в зеркало и недоуменно пожать плечами или, давясь от хохота, начать жевать собственную бороду.
Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, он находит забавным сам факт, что он существует, и существует под именем Тристана Бернара.
Забавным, но не слишком неприятным в конечном итоге.
15 июля 1923 г.
Дорогой учитель и добрый друг!
Я не рассчитываю вас удивить, сказав, что в жизни так не боялся. Оба ваших письма пришли почти одновременно, 7-го числа на бульвар Уоллес, где всю мою почту собирают и отправляют дальше в больших конвертах. Наконец-то я решился бросить Париж, газеты, деньги — все, что отнимает столько времени, что стало вдруг анекдотичным и неинтересным. Мне нужно сделать усилие. Так вышло, что прежде чем вам ответить, я написал очередную главу романа, поработал в саду и сходил на мост Бро за угрями. Приходится уделять время ежедневным заботам — иначе сорвешься.
Ведь вы прекрасно понимаете, что сообщенное вами — неожиданно, почти ужасно. Я принял решение ждать годы и годы, до самой старости, а может, и смерти. Я все обдумал. Я укрепился в этой мысли — наш друг Галлимар[64] может подтвердить.
Теперь я должен объясниться — это гораздо сложнее, чем объяснить какой-нибудь персонаж, это почти невозможно. Разве ты сам — не единственная запретная территория сознания? Во всяком случае, я часто так думаю, и нередко это заставляет меня плутовать с самим собой. Я притворяюсь незнающим, чтобы не бросать вызов судьбе.
Я не прошу извинить меня. Знаю, вы извините. Не ждите от меня связного письма; находясь в возбуждении, в которое повергло меня ваше послание, я хотел бы, чтобы это было что-то вроде исповеди — ведь вы поймете. Это чрезвычайно опасно, потому что умствовать — не мое дело, потому что я остерегаюсь, боюсь умствований и считаю, что все, не касающееся моих романов, должен сохранять в тени. Два года назад Кайзерлинг настоял на встрече со мной, чтобы изучать меня, словно подопытного кролика. В конце концов я поехал на несколько дней в Дармштадт. Боюсь, я его разочаровал: он увидел молодого мускулистого толстяка, который отказывался от водки и основной заботой которого было сохранить равновесие. Молодого толстяка, к тому же еще и робкого. Робкого или бесстыдного.
Потому-то я пользуюсь случаем и пишу это письмо: выскажись я вслух, все это прозвучало бы фальшиво. Перед лицом собеседника я автоматически начал бы играть роль, превратил бы и себя, и собеседника в персонажи романа и принялся бы чистосердечно лгать.
С пером в руке гораздо проще сохранять хладнокровие и естественность. Это мой долг перед вами: я ведь прекрасно понимаю, что вы сделали, и не нахожу слов благодарности.
Как я уже говорил, я ждал чего-то, но либо гораздо позже, либо чего-то менее внятного: массу неприемлемой критики, которая лишь заставила бы скрипеть зубами.
Сейчас я признаюсь вам в самом серьезном, самом опасном. Я все сознаю! Сознаю до отчаяния! До такой степени, что расскажу вам с датами о всех этапах моей карьеры, начиная с далекого детства.
Я расскажу вам все, даже самые нелепые вещи, потому что вам можно говорить обо всем.
В двенадцать лет я хотел стать священником или чиновником — мне это казалось единственной возможностью иметь время писать для заработка. Из меня должен был вырасти Массильон[65] или Ксавье де Местр[66].
В шестнадцать лет, переходя туманной ночью через Арочный мост, я заявил, что стану министром или академиком (сомнений в этом, понятное дело, не возникало).
И только лет с восемнадцати я знаю, что хочу когда-нибудь стать настоящим романистом, и знаю, что романистом можно стать самое раннее лет в сорок. Я говорю романистом, а не поэтом.
С тех пор мой путь выбран, выбран вполне осознанно и с одобрения моей жены, которой одной известно мое постоянное движение вперед.
Прежде всего ремесло. Замесить раствор. На это я отвел себе десять лет. Вначале, когда я каждые три дня выдавал развлекательный роман, мне случалось войти вечером в транс и написать сказку или рассказ. Я никогда не пытался их опубликовать. У меня их полные папки. Я знал, чего им недостает. И знал, что хотел бы однажды сделать — этого я не сделал до сих пор.
Я позволил себе приложить к этому письму маленький рассказ, написанный в то время, «Г-н Гюстав»; прошу его вернуть — это воспоминание. Вы увидите, что уже тогда меня преследовала проблема, которую я все время пытаюсь решить; это проблема трех измерений — прошлого, настоящего и будущего, тесно переплетенных в едином действии, в насыщенной жизнью атмосфере, — то, чего мне не удалось достичь до сих пор. Сейчас, после нескольких минут чтения любого из этих рассказов, желудок мой подступает к горлу, меня тошнит.
На их примере я увидел, чего мне недостает. Влезть в шкуру любого человека. Некоторые персонажи поддавались мне в этом смысле, другие нет. И пока в своих развлекательных романах (интересно, как их принимали?) я исхитрялся учиться: здесь — диалогу, тут — какому-то ракурсу, там — какому-то виду действия… я пообещал себе, что на втором этапе буду учиться жизни.
Я ждал почти десять лет. Чтобы очень быстро прожить множество жизней, мне требовалось много денег. В двадцать лет я написал: «Я опубликую свой первый роман в тридцать лет». В тридцать я решил: «Чтобы прожить, чтобы изучать жизнь, буду писать полулитературные романы, а свой первый настоящий роман напишу в сорок лет».
Сегодня мне тридцать шесть. Я продвинулся мало, но все же не настолько, чтобы полагать, что просчитался.
Детективный роман позволил мне прикоснуться и к широкой публике, и к деньгам и к тому же обучаться профессии в наиболее легких условиях — «с поводырем», если можно так выразиться.
Третий период. После восемнадцати детективных романов я очень устал и решил ликвидировать «поводыря», то есть Мегрэ. Это были: «Лунный удар», «Рыжий ангел», «Люди в доме напротив», «Падучая» и т. д.
Но я все еще нахожусь в тесных рамках. Мне нужно опираться на энергичное действие. Я могу удерживать внимание только с помощью драматического сюжета.
И кроме того, я не могу создавать даже два персонажа одновременно! Я понимаю, что именно в этом ключ ко всем моим усилиям и даже порой к предпочтениям, могущим показаться странными. Прежде чем приступить к большим романам, которые я обещаю себе создать, я хочу овладеть профессией в совершенстве; я плохо представляю себе Себастьяна Баха, борющегося с техническими трудностями. По моему убеждению, в романе они так же велики, как и в музыке или живописи. У художников есть выражение «неживая кисть». Сколько таких неживых кистей и даже голов в литературе!
Однако то, что возможно в живописи — живая модель, — невозможно в романе, во всяком случае в том смысле, в каком понимал это Золя.
62
Перевод сделан по: F. Lacassin, G. Sigaux. Simenon. Pion. P., 1973. На русском языке публикуется впервые.
63
Жид Андре (1869–1951) — французский писатель, романист, драматург и эссеист. Наиболее известны его романы «Имморалист» (1902), «Подземелья Ватикана» (1914), «Фальшивомонетчики» (1925).
64
Галлимар Гастон (1881–1975) — французский книгоиздатель, один из основателей издательства «Нувель Ревю Франсез». Кайзерлинг Герман (1880–1946) — немецкий философ и писатель.