Поскольку прокуратура изъявила желание получить полный список вещей, похищенных при ночном ограблении, Луизе Ж. было предложено посетить свой дом на Маастрихтской набережной.
Весть об этом неведомыми путями распространилась в округе, и в среду около двух часов дня перед тюрьмой собралась толпа человек в сто, большей частью женщины, живущие по соседству. Вскоре в сопровождении сотрудника прокуратуры и офицера полиции появилась заключенная и села в закрытый автомобиль.
Она была одета в темный строгий костюм, очень бледна и всячески старалась показать, что не обращает внимания на толпу, из которой неслись крики: «Смерть ей!», сопровождавшиеся еще более крепкими выражениями.
Машина, за которой, выкрикивая угрозы, следовала толпа, прибыла на набережную, где зевак еще прибавилось. Луиза Ж., по-прежнему вместе с судебным следователем и заместителем прокурора, вошла в дом.
Начался тщательный осмотр дома; одновременно в качестве меры предосторожности — впрочем, несколько запоздалой — составлялась опись мебели и прочего движимого имущества. Как мы уже сказали, два дня назад из спальни второго этажа было украдено довольно много белья; с третьего этажа — одеяла и покрывала, из столовой — ковровая скатерть.
Кроме того, Луиза Ж. заявила о пропаже скунсовой горжетки и нескольких бутылок вина.
Пока заключенная находилась в одной из комнат под строгим присмотром, представитель прокуратуры тщательно осмотрел подвал и распорядился починить подвальное окно — тогда-то и слышался глухой стук, который так заинтриговал публику.
Судебный следователь, по всей видимости, воспользовался этим посещением, чтобы еще раз допросить Луизу Ж., главным образом насчет убийства третьего ребенка.
Как мы уже сообщали, из письма трамвайного кондуктора Н. следует, что ребенок погиб между 1916 и 1920 годами.
Заключенная держится невозмутимо и так же, как и в прошлые разы, не сочла нужным давать объяснения по поводу этого нового преступления, в котором ее обвиняют.
Осмотр дома завершился только в десять вечера. В толпе, все прибывавшей, усилились крики и угрозы в адрес преступной матери.
В четверг рано утром представитель прокуратуры вновь посетил дом. Все внутренние двери были опечатаны; отныне дом будет днем и ночью находиться под охраной.
Луиза Ж., чье здоровье признано вполне удовлетворительным, содержится в камере. К ней применяется обычный тюремный режим, за исключением некоторых послаблений. Поскольку существует опасение, что она попытается покончить с собой, в одной камере с ней постоянно находятся две женщины, осужденные по уголовным делам.
Луиза Ж. спокойна, говорит мало и никогда не упоминает о предъявленных ей обвинениях. Она надела маску вялого безразличия.
Однако создается впечатление, что она не питает никаких иллюзий относительно своего будущего. Она очень хочет как можно скорее сдать свой дом жильцам.
Взломщики по-прежнему не обнаружены. Наши предположения разделяют прокуратура и полиция, которые убеждены, что произошла самая обычная кража, не имеющая никакого отношения к предыдущим преступлениям.
Сим
(17 сентября 1920)
Администрация коммуны Остенде объявляет не без гордости, что построит Дворец водолечения, который обойдется государству в сущий пустяк — каких-нибудь пять миллионов франков.
Одновременно большинство коммун и городов Бельгии ознакомилось со сметами на памятники «Победа», «Признательная родина», «Освобождение» и т. д., которые вскоре будут воздвигнуты в общественных местах по всей стране.
Увековечить победу, доблесть наших солдат — благородная идея. Но спрашивается, что должны думать тысячи пострадавших из Диксмейде, Динана, Визе, если вместо крыши над головой им будут предложены не только речи да бараки, но еще и мраморные колонны и бронзовые статуи. Повторяю, увековечить победу — дело хорошее, но если не принять соответствующие меры, то развалины Фландрии и сожженные деревни окажутся куда в большей степени памятниками страданий бельгийского народа.
Но мало того, что на патриотические памятники пожертвованы тысячи и тысячи; сегодня новые тысячи расходуются на памятники одним только нуворишам, ибо только те, кто, не участвуя в войне, грел на ней руки, могут позволить себе такую роскошь, как казино и огромные водолечебницы.
Итак, посреди разоренной страны, в Остенде, вырастают роскошные каменные и кирпичные здания, а пострадавшие по-прежнему будут мерзнуть в бараках… Победа, воплощенная в мраморе и бронзе, — дело, разумеется, хорошее. Но восстановление разрушенных деревень было бы куда более прекрасной победой… над бесхозяйственностью и потрясающим равнодушием наших правителей!
Господин Петух
(18 сентября 1920)
Вчера я слышал, как парнишка лет десяти зубрил урок, выкрикивая во все горло более или менее связные обрывки фраз.
Не без удивления я узнал, что мальчуган таким образом учит ни больше ни меньше как устройство барометра, состав воздуха, воды и бог знает что еще. Добавлю, что, сколько ни спрашивал я его обо всех этих вещах, он знай себе тараторил затверженные слова. Стоило мне его перебить, он тут же осекался и начинал сначала.
Я уверен, что этот подающий надежды юный ученый смог бы точно так же перечислить мне моря Китая или королей династии Меровингов[137].
В двадцать лет он будет вполне «знающим» человеком. Будет говорить на трех или четырех языках, заучит законы гидростатики и динамики, а также названия мельчайших костей скелета, без запинки продекламирует наизусть любую страницу кодекса и перескажет интимнейшие подробности из жизни Генриха IV[138] или Рамсеса II[139].
Сомневаюсь, однако, что сей ученейший молодой человек выработает когда-либо свой собственный взгляд на жизнь и на обязанности каждого по отношению к социальному механизму! Хотя, вероятно, он с присущей ему блестящей и бездумной эрудицией будет рассуждать о доброте, милосердии, человеческих чувствах и переживаниях.
И в сущности, тем лучше для него. Машины не бывают несчастными!
Господин Петух
(2 декабря 1920)
Если бы я был врачом…[140] (перевод Е. Боевской)
Когда я был маленьким, моя мама содержала семейный пансион, и среди студентов, сменявшихся под нашей крышей, всегда бывало двое или трое изучавших медицину.
Помимо всего прочего, для меня это обернулось тем, что первые познания в сексуальной сфере я почерпнул из анатомических таблиц, а вместо детского конструктора у меня был скелет, который я двадцать раз разбирал и снова собирал.
Несколько позже, задолго до того, как заговорили о Фрейде и психоанализе, словом, о психотерапии, а также задолго до того, как у меня появилось целенаправленное призвание, я стал мечтать о некой идеальной профессии, которой, на мой взгляд, недоставало в пестром реестре человеческих занятий, — о таком врачевании тел и душ, которое стремилось бы не просто обнаружить и излечить болезнь, и даже не только предвидеть ее и предупредить, но и починять судьбы, изломанные в силу несчастных обстоятельств.
Мне было, должно быть, лет пятнадцать, когда я обнаружил эту неспособность людей выпрямиться самостоятельно, и со всей серьезностью, как это бывает в пятнадцать лет, стал искать способы им помочь.
Что бы со мной стало, если бы смерть отца не положила для меня конец учению? Выбрал бы я профессию врача?
Выдержали бы мои нервы первое вскрытие и назойливый звон колокольчика, возвещающего приход священника с предсмертным причастием, — звон, который описан Селином[141] и столько раз волновал меня самого, когда ребенком я пел в хоре госпитальной церкви?
Теперь уже поздно искать ответы на эти вопросы, но могу вам признаться прямо и откровенно — я вам завидую.
138
Генрих IV (1553–1610) — французский король в 1594–1610 г., один из руководителей протестантов, в 1953 г. обратился в католичество. Принял т. н. Нантский эдикт (1598), предоставлявший протестантам (гугенотам) свободу вероисповедания.
140
Речь, произнесенная Сименоном в мае 1962 г. на IV Международном конгрессе писателей-врачей в Монтрё, на котором он был почетным председателем. Напечатано в «Нувель литерер», Париж, 21 июня 1962 г. Перевод сделан по: G. Simenon. Œuvres complètes, t. 38. На русском языке публикуется впервые.
141
Селин Луи Фердинанд (наст. фам. Детуш, 1894–1961) — французский писатель, по профессии — врач. В годы второй мировой войны скомпрометировал себя сотрудничеством с оккупантами.