Я почти убежден, что иным открытиям предшествовали произведения искусства. Коро, Ван Гог, Гоген, импрессионисты… Особенно импрессионисты, поместившие человека в новый контекст. Реальное (я имею в виду то, что некогда считалось реальным) тесно перемешивается с тем, что вчера еще было ирреальным.
Не предшествовал ли Достоевский Фрейду? Фрейд сам признавался, что читал его, и тут возникает вопрос: а было бы создано новое представление о человеке, не будь этого русского писателя?
Если это так, значит, я отстал. Может быть, в таком случае абстрактное искусство тоже является своего рода предвосхищением, и оно действительно согласуется с научными теориями, которые уже пробивают себе дорогу. Однако, если не считать нескольких исключений (почему?), абстрактная живопись меня раздражает или оставляет равнодушным. Итак, я тоже, подобно множеству других людей, смогу пройти лишь малый отрезок пути. И если это в порядке вещей, то, по моей вчерашней гипотезе, человек, живший, скажем, две сотни лет назад, ничего не поймет у нас, поскольку он, сопутствуя эволюции человечества, остановился на своем отрезке пути.
Я говорю «эволюция». Никогда не решался я произнести слово «прогресс» — по той же причине, по какой не доверяю слову «счастье» и его антонимам. Мне кажется, что в конечном счете все уравновешивается.
Многим ли счастливей средний американец, зарабатывающий четыреста долларов в месяц, средневекового крестьянина? Со всеми ожидающими его ежемесячными расходами, вынужденный покупать то, что навязывает реклама, неужели он менее порабощен?
Полдень. Мы с детьми возвратились после недолгой прогулки по городу — разумеется, с покупками! Всякий раз я открываю эту тетрадь с намерением записать одно-два предложения. И начинаю строчить.
Медицина и социальная помощь в последнее время в какой-то степени упразднили естественный отбор. К знаменитым «Правам человека»[162] прибавилось новое: «право на жизнь». Право эмбриона любой ценой превратиться, так сказать, в завершенное существо. И уже просматривается «право на здоровье». Бесплатная медицинская помощь, бесплатное лечение позволяют предсказать его, равно как бесплатное обучение позволяет предвидеть «право на образование».
Но в результате провозглашения или получения этих прав не утратил ли человек все? Что останется от него, каким без отбора станет вид «человек разумный» через несколько поколений?
И не наступит ли день (а похоже, он уже близок), когда вследствие действия этого самого «права на здоровье» начнут заменять износившиеся органы, скажем, больные гланды на здоровые?
Вчера на медицинском конгрессе, происходящем в Лондоне, один ученый из Соединенных Штатов (я не люблю слова «ученый», но газеты, а следом читатели присваивают это звание всякому имеющему диплом и высказавшему какую-нибудь гипотезу), гак вот один американский ученый позволил себе заявить — и это не вызвало протестов, — что к 1980 или 1990 году медицина будет способна осуществлять отбор до рождения человека, в стадии зародыша, что появится возможность создавать существа с повышенным уровнем интеллекта (на основании какого критерия?) и существа, не знающие страха, состоящие из одних мускулов, которые будут идеальными солдатами и т. п.
Столько веков усилий, чтобы прийти к муравью!
Неужели таков ответ науки, ее решение проблемы естественного отбора? Слово «естественного» тут не подходит: речь идет о решении людском и в определенном смысле отвлеченном от природы.
Это пугает меня точно так же, как направленное обучение, как школьный табель, с двенадцати лет сопровождающий будущего человека, с записями учителей и врачей, которые на разных этапах решают судьбу сначала ребенка, потом юноши, а затем и взрослого. Поточное производство профессионалов в соответствии с потребностями общества, но в зависимости от природных способностей.
Эта революция — а она действительно революция и, думаю, гораздо серьезней французской или русской — совершается на наших глазах, не вызывая ничьих протестов.
Социальное обеспечение вовсе не является революцией, поскольку этот институт предполагает, что человек не свободен и не ответствен за свое будущее. Общество берет его под свою опеку. А приняв над ним опеку, оно совершенно логично получает на него все права. Вчера во французской палате депутатов впервые был принят закон о запрещении самогоноварения.
В общих чертах это означает, что пьянство в деревнях слишком дорого обходится государству. Но одновременно и означает, что крестьянину больше не принадлежат яблоки с его яблонь, поскольку он не может выгнать из них водку для собственного употребления.
(Меня ужасает пьянство, но ведь это только болезнь, одновременно индивидуальная и социальная, имеющая весьма зыбкую связь с яблоками, сливами и разными отходами, из которых гонится самогон. И меня пугает — или восхищает, или забавляет, пока еще не разобрался — смещение некоторых давних основополагающих принципов и замена их принципами, пока еще не писанными, не сформулированными, но тем не менее проистекающими из мер, которые на первый взгляд представляются лишь мерами практического порядка)
Однажды я уже рассказывал о вечерах, которые проводил на танцульках и в кабаре, а также о ночах на Вогезской площади. То было мое первое столкновение с миром, непохожим на тот, что был доступен мне в Льеже. В ту эпоху я, можно сказать, не знал ни деревни, ни моря. В деревню мы выезжали раза три-четыре за лето, да и был это Амбур, куда ходил трамвай, так что теперь там вообще предместье Льежа. А море — такое, как в Бельгии, я видел всего дважды. Я был обычным городским ребенком, привычным к каменным мостовым, к вплотную стоящим домам, к палисадничкам, разделенным заборами.
Кажется, только в 1924 году я поехал в Бенувиль, а потом в Этрета и остался там не то на три, не то на четыре месяца. В 1925 году в Поркероле я открыл для себя жизнь моря, рыб, крабов, водорослей и помню, как она меня ошеломила и ужаснула. Подействовала, как слишком крепкое вино. Я увидел непрестанную борьбу за существование, увидел рыб, все время либо нападающих, либо спасающихся, увидел врожденную и неизменную жестокость.
На следующий год мне захотелось открыть для себя Францию, но я сделал это не в поездках по шоссе или железным дорогам. Я решил посмотреть на нее с оборотной, не парадной стороны, к чему меня влекло всегда и во всем. Именно поэтому, а вовсе не ради спортивного достижения (а в ту пору это могло считаться спортивным достижением) я решил пересечь Францию с севера на юг и с востока на запад по рекам и каналам. «Жинетта» была пятиметровым катером. Неподвижные стойки, которые я установил, позволяли накрывать ее тентом и натягивать вокруг брезент, так что на ночь получалась вполне приличная каютка. На буксире за «Жинеттой» тянулся ялик, где лежали стол и складные стулья, моя пишущая машинка и кухонная утварь.
Маленький городок, деревушка выглядят с реки или канала совсем не так, как с дороги. Тут открывается их подлинный, куда более древний облик.
Еще через год мне по моему заказу в Фекане построили новое судно — «Остгот». Сперва я привел его в Париж, пришвартовался у Вер-Галан и освятил (из пижонства), причем освящал его кюре из собора Нотр-Дам. Потом была Бельгия, Голландия, Германия.
В Делфзейле, который стоит на реке Эмс, я написал первый роман о Мегрэ. Потом то там, то здесь, между прочим в Ставорене, где я зимовал на борту «Остгота», написал еще не то два, не то три романа из этой же серии.
Однако я не собираюсь здесь, и уж тем более сегодня, рассказывать о своей жизни в ту пору. Просто меня опять повело.
После возвращения в Париж последовала целая серия путешествий, и так продолжалось до самой войны. Зимой Лапландия и Норвегия, затем большой тур по Европе, Африка, которую я пересек с востока на запад, что по тем временам было и сложно и тяжело, Соединенные Штаты, Панама и Эквадор, Таити, Новая Зеландия, Австралия, Индия и т. д. Ну, а также поездки в Россию, Турцию, Египет.
162
«Права человека» — имеется в виду Декларация прав человека и гражданина, политический манифест Великой Французской буржуазной революции, принятый Учредительным собранием в августе 1789 г.