Как и другие документы, письма эти свидетельствуют об его неутомимости, о работоспособности, граничащей с чудом. Даже в мирное время он то проводит весь день верхом на коне, то безостановочно диктует по три–четыре письма сразу, то, сломя голову, несется с одного конца Европы в другой. Путешествовал он, как мы знаем из воспоминаний его офицеров, в карете особого устройства: внутри ее были десятки запиравшихся на ключ ящиков, освещалась она сзади огромным фонарем, так что он мог читать и ночью. Всё прочитанное, письма, документы, книги, он с ожесточением рвал на части и выбрасывал за окно кареты, — адъютанты и пажи собирали коллекции из подобранных клочков бумаги. Ел он очень мало, но обед и в походе состоял из шестнадцати блюд, — этого требовал церемониал; почти ничего не пил, но к столу подавали необыкновенные дорогие вина, — этого требовал церемониал. Когда он в дороге выходил из кареты, гренадеры выстраивались и отдавали честь, — этого требовал церемониал. При своем совершенном презрении к двору, к придворным, к людям вообще, он был убежден, что ему необходим этикет Людовика XIV: при помощи этих приемов и создают мистику власти. Вот только по числу рабочих часов он отступал от правил: ночью просыпался по несколько раз, будил секретарей и садился за работу; часто будил и начальника штаба, Бертье, который так и считал себя мучеником.
Интересовало его в дороге всё и почти всё ему нравилось. В каждом немецком, голландском, русском городке он находил прелесть[5], о чем тотчас извещал жену: «Вильна очень красивый город», «Вязьма довольно красивый город»… Он страстно любил всё новое. После окончательной катастрофы, после Ватерлоо, 28 июня, читая Гумбольдта, он вдруг решает, что надо начать новую жизнь: довольно политики, войны, власти; в молодости его интересовали точные науки, отчего не посвятить им остаток дней? Он говорит знаменитому математику Монжу: «Мне нужен спутник, который быстро ознакомил бы меня с нынешним состоянием науки. Мы отправились бы с ним в далекое путешествие и изучали бы вместе явления природы». В самые последние свои годы, на острове св. Елены, не всегда уже находясь в состоянии полной вменяемости, он еще порою бывает жизнерадостен, бодр и даже весел. За несколько недель до смерти он говорит врачу: «Eh! non, се n’est pas faiblesse, e’est la force qui m’étouffe, c’est la vie qui me tué»…
Наше отношение к Наполеону теперь более двойственное, чем когда бы то ни было. С одной стороны, уж очень много развелось маленьких Бонапартов, — Бонапартов совершенно штатских; побед за ними не значится, но все они, разумеется, спасли отечество. В Мексике новый Наполеон появляется регулярно раз в год. Эти карикатуры нас, естественно, расхолаживают, хоть тот Наполеон, настоящий, никакой ответственности не несет ни за скверные, ни за хорошие подделки.
Есть, однако, и «другая сторона». В Европе в настоящее время понять как следует якобинскую революцию могут, кажется, лишь люди, пережившие революцию большевистскую. Мы видели своими глазами революционный хаос и убедились в том, как безгранично трудно с ним справиться. Как ни плох был во многих отношениях порядок, который Наполеон принес Франции, всё же это был не хаос, а порядок. По собственным словам Наполеона, он «поднял свою корону из лужи». Нам легче оценить его историческую заслугу: мы видели, какие бывают лужи.
5
Однако названий их написать не мог: он пишет Amsederdam, Konisberg и даже Rhins (Реймс).