В дневных выпусках крупным шрифтом напечатали очередную сенсацию:
«Пасифик Оушен Траст предоставил в распоряжение экспедиции свое самое шикарное судно под названием «Стенли отдыхает». Мир поражен проявлением мощной солидарности, сплотившей – независимо от своих политических и прочих воззрений – народы большие и малые, близкие и далекие, европейцев и азиатов, цветных и черно-белых. И все это ради одного-единственного пропавшего ученого! Здесь нет никакой политики, никакой корысти, лишь благородный факт в чистом виде: «Все за одного!», «Человек за человека!» (Перед сном, во сне и при пробуждении лучшая еда – выдержанный овечий сыр из Западной Индии!)»
Прикрывшись фартуком, взятым напрокат у мясника за десять долларов, с корзиной в руках юный миллионер пробился сквозь толпу репортеров и вышел из дому. У выхода из подъезда он вновь преобразился в мистера Тео. На свою беду! Возле дома остановился роскошный «крайслер» и оттуда, к вящему удовольствию толпы зевак, выбрался усатый махараджа в бордовой юбке.
– Честь имею представиться, – учтиво приподнял он соломенную шляпу. – Барух Т. Ливингстон, бывший швейцар «Пасифик Оушен Траста». – И протягивает миллионеру лопнувшие по швам брюки.
– Что вам угодно? – осведомился мистер Тео в надежде, что этот кошмарный сон сейчас закончится и он проснется.
– Ваше имя я узнал из документов на автомобиль. Пока вы по телефону заговаривали мне зубы, мой сын смылся из дому, прихватив мои брюки. С работы меня выгнали, и… Ребятишки, не путайтесь под ногами! А ну, пошли прочь, не то полицию позову!
– Хватит, не продолжайте. Вот вам пятьдесят долларов.
– Вы меня обижаете! Знаете, сын совсем задурил мне голову. Я послал его в штопальную мастерскую по соседству, а он невесть зачем подался на далекие острова, хотя в Сан-Франциско портняжное дело на высоте. Правда, если хорошенько вдуматься, то парня можно понять. Я и сам всегда мечтал о море, да от работы ведь не убежишь. А теперь я вольная пташка. Продам машину, разведусь со своей благоверной и – пускай с опозданием, но не поздно – уйду в море. А ваш долг позаботиться обо мне.
– Сто долларов! Это мое последнее предложение.
– Вы ведь отправляетесь на поиски какого-то съеденного путешественника! Какая экспедиция в наше время без своего швейцара! Попробуйте только отказать мне! Так и буду ходить по пятам за вами, обмотавшись этой тряпкой, – в знак протеста против вашего жестокосердия.
– Сто пятьдесят! Если не возьмете деньги и не отстанете от меня, прибью вас, и сгинете под ногами у толпы.
Предложение было отвергнуто, и толпа, окружив распростертое тело бывшего швейцара, начала отсчет. Ливингстон провалялся до «девяти», хотя вполне мог бы подняться уже при счете «семь».
В тот день его еще дважды отправляли в нокдаун, а Сигорский ненароком выбил ему зуб, вышибая из дома одного особо назойливого репортера.
Но даже рукоприкладство не помогало.
Коронный номер уличной программы повторялся неоднократно: подкатывал роскошный «крайслер», и оттуда вываливался махараджа. Ребятишки уже прозвали его «дядя-тетенькой» и перешли с ним на «ты». Более того, угощали его леденцами. Надо было что-то предпринимать, поскольку дело принимало скандальный оборот. Когда в девять вечера швейцар взобрался на леса строящегося напротив дома и, оказавшись вровень с окнами мистера Тео, принялся размахивать пледом, миллионер сдался на милость победителя. Так уж и быть, швейцар отправится в экспедицию; его каюта средняя между каютами прозектора и футбольного судьи, ювелира придется поместить чуть подальше, на отшибе, потому как душевнобольному человеку предписан покой.
В десять вечера поднялась паника.
Пришла телеграмма от мадам Барр, в которой сообщалось, что достопочтенная супруга ученого желает подчеркнуть значимость экспедиции своим личным присутствием при отправлении оной в путь, надеется увидеть мужа живым, а в противном случае будет добиваться официального причисления его к усопшим. Короче, дама пребывает ближайшим пароходом.
Густав Барр заявил, что в таком случае на его участие в экспедиции пусть не рассчитывают.
– Вы же понимаете, – пытался увещевать его мистер Тео, – что общественное мнение не допустит, чтобы я отверг притязания вашей супруги.
– Возможно, вы и правы, – отвечал Густав Барр, который теперь почти не вылезал из кессонной камеры, снабженной большущими вешалками. Правда, на вешалках была развешана не одежда, а колбасы. – Но, если я хоть раз услышу, как жена моя играет на губной гармошке, – клянусь, вашей экспедиции вовсе меня не сыскать, потому как я попросту не выйду из шкафа. Кому придет в голову искать Ливингстона в гардеробе у Стенли!