Новые приключения в Стране Литературных Героев

Профессор. Гена, не перебивай старших!

Но он напрасно беспокоится: Фамусова перебить не просто.

Фамусов.

...Когда же надо подслужиться,
И он сгибался вперегиб:
На куртаге ему случилось обступиться;
Упал, да так, что чуть затылка не пришиб;
Старик заохал, голос хрипкой...

Гена (презрительно). «Был высочайшею пожалован улыбкой...» Говорю же, читали! И главное, нашли чем хвастаться!.. Хотя вам ведь только такие и нравятся, кто почище любого тростника гнется. Вот именно – вперегиб! Молчалины всякие. Льстецы, хитрюги, трусы, твари!

Фамусов.

Ах! боже мой! Он карбонари!

Профессор. Что вы, Павел Афанасьевич, мой юный друг просто бывает невоздержан на язык. (Тихо.) Гена, возьми себя в руки, а то наш опыт сорвется... Если позволите, вернемся к прерванному разговору. Стало быть, басня Александра Петровича Сумарокова оказалась вам очень близка, ну, во всяком случае, именно так вы ее восприняли. А что вы скажете о басне другого поэта того же восемнадцатого века, Якова Борисовича Княжнина? Я имею в виду басню под тем же названием.

Фамусов.

Сей басни не упомню. Если ж речь
Об сочинителе, он вел себя опасно.
Императрица вовсе не напрасно
Трагедию его велела сжечь.

Гена. Как сжечь? Какую трагедию? Это вы о чем?

Профессор. О том, что Княжнин был для своего времени человеком смелым, вольнолюбивым, был врагом деспотизма, и его трагедию «Вадим Новгородский», в которой он обличал власть тирана, действительно сожгли рукой палача по приказанию Екатерины II. Да и не в одной трагедии дело. Взять хоть ту же басню. Ну, сюжет ее, в общем, похож: под жестоким ветром гнется послушный тростник и ломается горделивый дуб.

Фамусов.

Отрадно слышать, что в конце концов
Княжнин, бунтарь, и тот отринул гордецов.

Профессор. Отринуть-то он их отринул, только вот каких?

Гена. Вы что имеете в виду?

Профессор. Только то, Гена, что сам гордый, кичливый дуб в басне Княжнина не просто некий спесивец, как у Сумарокова. Автор его прямо именует «знатным господином», не иначе. Вельможей, чиновная спесь которого Княжнину именно потому и противна, что она чиновная. И больше того! Тут и тростник, и даже могучий, свирепый, безжалостный ветер изображены весьма и весьма, как говорится, нелицеприятно. Вот как:

«Тирану этому уклончивая Трость,
Опять согнув хребтову кость,
Покорно бьет челом, ему упавши в ноги».

Понимаешь? Ветер – тиран, деспот. А тростник, смиренно гнущий перед ним хребет, это...

Гена. Подхалимы! Ну те, которые «вперегиб»!

Профессор. Да. Рабы. Холопы.

Фамусов.

Нет! Вижу я, былой урок Бунтовщику сему не впрок.
Что толку, что сожгли его писаний плод?
Ему бы самому плетей отведать!
Да он властей не признает!
Он вольность хочет проповедать!

Профессор. Что ж, с последним не могу не согласиться. Да, замечательный русский писатель Яков Княжнин хотел проповедать вольность, в том числе в своей басне «Дуб и Трость», которая внешне так похожа на сумароковскую. Он, тираноборец, просто не мог не наполнить старинный сюжет собственными страстями и мыслями, хотя на этот раз тот вроде бы и остался неприкосновенным...

Гена. Что значит: на сей раз?

Профессор. А то и значит, что иногда новые, современные мысли заставляют автора обновлять и привычный, традиционный сюжет.

Гена. Например?

Профессор. Эк тебя любознательность вдруг одолела! Ну, возьмем, к примеру, прекрасную басню талантливого, умершего совсем молодым и, к сожалению, теперь мало известного поэта Александра Петровича Бенитцкого...

Гена. Смотрите! Его точь-в-точь как Сумарокова звали!

Профессор. Да. Но только это и совпадает. Свою басню он написал в иную эпоху, в начале девятнадцатого века. Да и басня-то совсем, совсем другая, начиная с того, что Бенитцкий, хоть и брал за основу все тех же Эзопа и Лафонтена, но даже назвал ее не так, как другие: «Кедр и Лоза».

Гена. Понятно! Кедр, значит, вместо дуба, а лоза вместо трости?

Профессор. Угадал. А ко всему прочему то, что в басне, вернее, в баснях «Дуб и Трость» происходило в самом конце, автор перенес в начало. То есть взял да и сразу сообщил, что грозный северный Борей уже сокрушил непреклонный Кедр и пощадил гибкую Лозу. А уж спор между ними, наоборот, происходит не до роковой бури, но после нее. И не могучее дерево кичится перед тщедушной лозой, а та перед ним. Автор поменял их ролями.

Гена. Интересно... А зачем он все это переставил?

Профессор. Да именно затем, что новая, совершенно новая мысль принудила его это сделать. Послушай, что говорит упавшему Кедру торжествующая Лоза:

«...Переломил тебя Борей, а я осталась,
За то, что перед ним всечасно изгибалась,
Здорова и жива.
Мне памятны дедов премудрые слова:
«Гнись, внук! Не свалится с поклонов голова».

Гена. Опять – точно как Фамусов про своего дядю говорил!

Профессор. То-то и оно. А Кедр отвечает... Впрочем, на тебе книгу и читай дальше сам.

Гена. Давайте! (Читает с воодушевлением.)

«О, подлое растенье! –
С усмешкой Кедр сказал.
– Не новость для меня такое рассужденье:
Иначе никогда Лозняк не поступал;
Пред всяким ветерком хребет ты нагибал
И, в грязь ложась лицом, был очень тем доволен,
Что мог бесчестием бесчестну жизнь спасти.
Всяк действовать, как хочет, волен:
Ты волен ввек позор нести...»

Профессор (с гордостью, как будто это сочинил он сам). Неплохо сказано, а?

Гена. Просто здорово!

«Иную Кедр стяжал от неба долю:
Я с силой получил и волю
Порывом бурь пренебрегать,
Собой бессильных заслонять,
И, где ты должен лечь, там должен я стоять.
Сто лет я жил, сто лет Борея презирал,
Но, старостью теперь ослаблен я моею,
Лишился мочи и упал.
Какая выгода от этого Борею?
Победа для него не славная ничуть!
Переломить он мог меня, но не нагнуть!»

Фамусов (до сих пор он слушал молча, возможно, ему все это было любопытно и уж, во всяком случае, ново, но терпеть долее сил у него больше нет).

«Переломить, но не нагнуть»? На что ж
Намек сей угрожающий похож?
И кто таков Борей? Ба! Уж не власть ли?
Не государь ли сам? Какие страсти!
Да это бунт! И где? В моем дому!
Эй, все ко мне! Петрушка, Ванька, Гришка!
Вон их отсюда с их смутьянской книжкой!
В полицию! Нет, сразу же в тюрьму!
На плаху их! В набат я приударю!
В Сенат подам! Министрам! Государю!