Гена. Ну? Видите, Архип Архипыч?
Профессор. Нашел на чье мнение полагаться! Ты бы еще Ноздрева сюда вызвал. Да Собакевич ни о ком никогда ни одного доброго слова не произнес.
И в этот миг в беседу, как ручеек, вливается журчащий, необыкновенно сладкий голос.
Голос. Ах, совершенно, совершенно справедливо изволили вы заметить! Михайло Семенович наипочтеннейший человек, а хозяин таков, какого во всем свете не сыщете, однако ж, что таить, бьшает скор на слово! К чему эти резкости? Не лучше ль, право, этак соблюдать любезность, чтобы этак расшевелило душу, дало бы, так сказать, паренье этакое... э... э... (Зарапортовался.)
Профессор. А, ты и Манилова пригласил?
Гена. Так вы же сами объективности хотите!
Манилов. Да-с! Это я-с, позволю себе заметить! Как только заслышал я, что вы изволили завести речь о почтеннейшем друге моем Павле Ивановиче, я тотчас прилетел на крыльях дружественных чувств моих... О, Павел Иванович! Ну что за человек, право! Как это он может этак, знаете ли, повести беседу, наблюсти деликатность в своих поступках...
Собакевич. Деликатность! Мне лягушку хоть сахаром облепи – не возьму ее в рот!
Манилов. Ах, Михайло Семеныч! К чему скрываете вы под напускною грубостию нежнейшую душу свою? Поверьте, господа! Наш Михайло Семеныч только с виду таков, а сам мухи не обидит! Говорю вам, господа, как честный человек!
Собакевич. Что правда, то правда. У нас тут все христопродавцы, один вот он, Манилов, честный...
Манилов. О, благодарю вас, Михайло Семеныч, благодарю! Доброе слово ваше для меня, как майский день! Именины сердца!
Собакевич (хладнокровно). Да и то сказать: что ему остается? Не то чтобы ограбить, чтоб выпросить – хоть какой-то умишко, а нужен. А у него мозгу золотника нет – вот он и честный... Впрочем, и он, если правду сказать, свинья!
Манилов. Как-с? Извините, я несколько туг на ухо. Мне послышалось престранное слово!
Собакевич. Да, свинья! Он да еще этот самый Чичиков – это Гога и Магога.
Манилов (жалобно). Ах! Михайло Семеныч! Ну можно ли этак?
Гена. Ладно, не обращайте внимания. Лучше скажите: вот вам лично Чичиков какое-нибудь жульничество предлагал? Например, мертвые души продать?
Манилов. О нет, нет, никоим образом!.. То есть да, была у нас беседа касательно душ, кои, если так можно выразиться, прекратили земное свое странствие, однако ж, господа, я сразу спросил у Павла Ивановича: не будет ли, дескать, это предприятие, или, чтоб еще более, так сказать, выразиться, негоция, – так не будет ли эта негоция несоответствующею гражданским постановлениям и дальнейшим видам России? (Торжествующе.) И Павел Иванович совершенно, ну то есть совершенно, меня заверил, что, напротив, это будет хорошо и что казна даже получит выгоды! Вот-с!
Собакевич. Мошенник! Да еще и лгун вдобавок!.. У-у, христопродавец!
Гена. Ну, Архип Архипыч, слыхали? Конечно, я все это и раньше знал, но решил: уж пусть все по правилам будет. И за и против!.. Нет, вы как хотите, а мы с Шукшиным правы! Не может Чичиков, как ни в чем не бывало, на «птице-тройке» скакать! Это Гоголь чего-то недодумал.
Профессор. Если так, то я ведь уже советовал тебе: исправь его оплошность. Ссади Чичикова с «птицы-тройки».
Гена. А что вы думаете? И ссажу! (Решительно.) Пустите-ка меня к пульту...
Неизвестно, какую там Гена нажал кнопку или какой повернул рычажок, но мы вдруг оказываемся в странном, во всяком случае, непривычном мире. Добросовестно стучат копытами лошади, покрикивает на них для порядка кучер Селифан, скрипит, покачиваясь, чичиковская бричка – в общем, с одной стороны, все совершенно реально. Натурально, как сказали бы в те времена. И в то же время звучит прекрасная музыка, чудная, неземная, как опять-таки говаривали тогда, и полный глубокого волнения голос (может быть, самого автора, прямо высказывающегося в так называемых лирических отступлениях?) произносит знаменитые гоголевские слова, к сожалению, давно и для многих уже потерявшие свою «чудность» от обязательной школьной зубрежки.
Селифан. Эй, вы, други почтенные! Эх, вы, кони мои, кони, мчитесь сокола быстрей!
Голос. И какой же русский не любит быстрой езды? Его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться, его ли душе не любить ее? Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе, и сам летишь, и все летит...
Гена (он настолько занят мстительным намерением, что как бы и не слышит этой поэзии, да, впрочем, и без «как бы»: улавливает одни слова без их вдохновенного смысла). Да уж, сейчас вы у меня полетите! Внимание! Включаю произвольное изменение сюжета! Рраз!...
В самом деле, раздается какой-то скрежет, однако ничто не меняется.
Селифан. Эй, вы, кони мои шалые! Пади, пади!
Голос. Эх, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашей жилке?..
Гена. Архип Архипыч! Машина не сработала! Сломалась, что ли?
Профессор. Ну, не думаю. Просто, может быть, Чичикова не так-то легко ссадить? Может, он не совсем таков, каким ты его представляешь?
Гена. Как это не таков? Вы же сами слышали, даже Манилов проговорился. Шулер он – и больше ничего!
Профессор. Что ж, если ты так уверен, то и машине дай соответствующее задание... Видишь эти клавиши? Да, эти, как у пишущей машинки. Возьми и выстучи на них то, что ты мне сказал. Что Чичиков шулер – и больше ничего.
Гена. Это пожалуйста! (Стучит, как неумелая машинистка, редко и вразнобой.) «Чи... чи... ков... шу... лер... и... боль... ше... ни... че... го...». Все!
Профессор. А теперь переключай!
Видимо, Гена все-таки медлит, потому что продолжает звучать тот же глубокий голос, произносящий те же прекрасные слова.
Голос. Эх, кони, кони!.. Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли мощные груди и, почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху...
Гена (решившись). Включаю!
Вот на этот раз эксперимент наконец удается. По крайней мере происходит что-то чудовищное: шум, грохот, треск, испуганное лошадиное ржание, человеческие вопли.
(Торжествующе.) Ура! Ссадил! Вон как они вверх тормашками полетели!
Селифан (кряхтит). Вишь ты, как перекинулись! И с чего бы?
«Чичиков» (хотя, пожалуй, только Гена может продолжать считать его Чичиковым).
Селифан (рассудительно). Нет, барин, как можно, чтоб я был пьян? Я знаю, что это нехорошее дело быть пьяным. С приятелем поговорил, потому что с хорошим человеком можно поговорить, в том нет худого, и закусили вместе. Закуска – не обидное дело...