Гена (уверенно). Ну, это-то ясно! Сны Ве...
Профессор (так поспешно, словно хочет закрыть ему рот ладонью). Сны? Великолепно! В таком случае – вот тебе один из снов героини!
Конечно, по самой этой торопливости мы сразу понимаем, что знаменитых снов Веры Павловна тут ждать не приходится. Очень скоро поймем и то, в чье сновидение решил отправить Гену, а заодно и нас Архип Архипович (конечно, сочиненное вовсе не им, а Чернышевским). Как говорится, спит и видит здесь мать Веры Павловны, Марья Алексеевна, существо, напомню, грубое, вульгарное и корыстное. В романе она смешна, и сон ее смешон, даже кошмар, от которого асе мы, случается, просыпаемся в холодном поту (проснется, дайте срок, и Марья Алексеевна), выглядит, как пародия.
Марья Алексеевна. Да что же это такое? Сплю я, что ли? Или не сплю? Ущипнуть себя нешто?.. Нет, и этого не могу. Рука не подымается. Сплю, стало быть. И сон-то, батюшки мои, до чего прелестный... Гляди-ка, карета по нашей улице едет, да какая отличная! Останавливается, ей-богу, возле меня останавливается! А вот и дама из ей выходит, пышная такая, ровно пава али пион, а одета, одета как – вот бы моей Верочке али еще лучше мне... Святители-угодники! Никак, это Верочка и есть!
Вряд ли нужно говорить, что никакого отношения к подлинной Вере Павловне ее собеседница не имеет: самодовольная, жеманная, сытая – словом, такая, какой и хочется видеть свою дочь Марье Алексеевне.
Верочка. Посмотрите, мамаша, как меня муж наряжает! Одна материя пятьсот целковых стоит...
Марья Алексеевна (ахнув). Пять... сот?!
Верочка. Никак не меньше, мамаша, и это для нас пустяки: у меня таких платьев целая дюжина; а вот, мамаша, это дороже стоит, вот на пальцы посмотрите...
Марья Алексеевна. Царица небесная! Брильянтов-то, брильянтов!
Верочка. Этот перстень, мамаша, стоит две тысячи рублей, а этот, мамаша, дороже – четыре тысячи рублей, а вот на грудь посмотрите, мамаша, эта брошка еще дороже – десять тысяч рублей! Вот вам и муженек мой, Дмитрий Сергеевич Лопухов, подтвердит нарочно!
Лопухов, конечно, тоже точно таков, о каком зяте мечтает мамаша.
Лопухов. Да-с! Это все для нас еще пустяки, милая маменька, Марья Алексеевна! А настоящая-то важность у меня вот в кармане: посмотрите, милая маменька, бумажник...
Марья Алексеевна (жадно). Да толстый какой!
Лопухов. Натурально, маменька! Все одними сторублевыми бумажками набит, и этот бумажник я вам, мамаша, дарю, потому что и это для нас пустяки!
Верочка. Пустяки, пустяки, пустяки!..
Верочка уже совсем даже не Верочка, хоть и такая, какой привиделась своей алчной маменьке; она – безликое и безглазое эхо, монотонно повторяющее слова супруга.
Марья Алексеевна. Батюшка! Дмитрий Сергеич! Вот спасибо-то! И то сказать: умели вы составить счастье дочери и всего семейства нашего, – только откуда же вы такое богатство получили?
Лопухов. А я, милая мамаша, пошел по откупной части!
Марья Алексеевна (радостно). По откупной?
Лопухов. Точно так, мамаша, по откупной... По откупной... Откупной... Откупной...
Вот он и сам уже теряет реальные очертания, превращаясь в собственное эхо, а Верочка вторит ему отголоском: «По откупной... Откупной... Откупной...», пока все не обрывается каким-то дьявольским хохотом.
Марья Алексеевна. Ай! Где это я? Чур меня, чур! Сохрани и помилуй!.. А бумажник, бумажник-то где? Бумажник-то... (Смачно плюнув.) Тьфу, прости господи, жизнь проклятущая! В кои-то веки богатство в руки ухватить, да и то – тьфу! – во сне...
Голос ее постепенно исчезает.
Профессор. Что, Гена, как тебе этот сон?
Гена. Смеетесь? Да?
Профессор. Я? Над кем же?
Гена. Известно, над кем. Надо мной. И еще...
Профессор. Договаривай, договаривай! Может быть, еще и над любимыми героями Чернышевского?
Гена. А то нет! Разве они, Вера Павловна и ее Лопухов, такие? Гуси какие-то раскормленные! Важные, пошлые...
Профессор. Вот! Вот именно – пошлые!.. Только, разумеется, не настоящие Лопухов и Вера Павловна, а... Нет, я вижу, ты и впрямь забыл, что в романе Чернышевского есть не только знаменитые сны Веры Павловны, где в идеальном, символическом виде предстает будущее, как оно виделось ей и самому Николаю Гавриловичу, а вот, пожалуйста, еще и сон ее мамаши, в котором предстала совсем другая сторона жизни, изнанка другой души, убогие мечты о счастье только как о сытом и роскошном довольстве. То есть ты позабыл, что роман многообразен, что он не только, так сказать, учебник жизни, который нужно изучать, а, повторяю, именно роман, где живут, влюбляются, страдают его персонажи, за приключениями которых не только полезно, но даже интересно следить...
Гена. Ну, вы тоже скажете, Архип Архипыч! За приключениями! Как будто это детектив какой. Прямо как Сэм Уэллер...
Профессор. Слово-то можно подыскать и другое, не в нем загвоздка. А нашего милейшего Сэма ты, полагаю, спровадил совершенно напрасно. Его простодушный интерес ни чуточки не оскорбителен для Чернышевского. В романе действительно есть и приключения. Завязка его в самом деле загадочна, и исчезновение Лопухова, который ради счастья близких ему людей притворился, что ушел из жизни, в свое время увлекло и заинтриговало читателей. Причем таких, которые были не менее, если не более, непосредственны, чем наш Сэм!
Гена (скептически). В свое время... Откуда вам известно?
Профессор. Да хотя бы из драмы Льва Николаевича Толстого «Живой труп». Может быть, помнишь, там есть цыганка Маша, девушка, которую любит герой пьесы Федор Протасов, и, когда он оказывается в отчаянном, безвыходном положении, Маша предлагает ему такой выход... Погоди, я возьму с полки том. Слушай. «Читал ты «Что делать?» – это Маша спрашивает у своего Феди. Тот отвечает: «Читал, кажется». Тогда она ему говорит, что, дескать, одно там «очень, очень хорошо. Он, этот Рахманов, взял и сделал вид, что утопился...».
Гена. Какой еще Рахманов? Это она напутала! Наверное, Лопухова с Рахметовым смешала, вот и получился какой-то Рахманов!
Профессор. Что ты к ней придираешься? Не забывай: Маша – цыганка, девушка из хора, а не дворянка какая-нибудь, не разночинка даже, она ни гимназии, ни Института благородных девиц не кончала. Между прочим, она нелестно отзывается о самом романе... Правда, я думаю, это ей Лев Николаевич подсказал, он с Чернышевским основательно-таки спорил, если не сказать больше. Но вот что важно: она, даже она этот роман читала. И запомнила. Он для нее стал тем, чем, кажется, не стал для тебя: книгой со своими достоинствами, со своими, что естественно, недостатками, живой книгой, картиной живой жизни, а не одних только возвышенных мечтаний. И портретами живых людей, хоть все той же Марьи Алексеевны, которую ты зря выбросил из своей памяти.
Гена. Почему выбросил? Просто я...
Профессор. Просто ты этот роман не столько читал, сколько проходил, – вот и прошел мимо чего-то, без чего книга уже совсем не та. Ничего, я тебя верну. Собирайся!