Гена. Вы что хотите сказать? Что Манилов – это вроде бы намек на самого царя?
Профессор. Видишь ли... По правде говоря, есть соблазн подумать именно так. Например, находили, что внешность Манилова несколько напоминает внешность императора. Или... Скажи, ты помнишь, как звали маниловских сыновей?
Гена. Как-то по-гречески... А, вспомнил! Фемистоклюс и этот... Алкид!
Профессор. А сыновей Николая Первого звали Константин и Михаил. Тебе это ничего не говорит?
Гена. Честно говоря, нет.
Профессор. Тогда объясню. Эти имена даны совсем неспроста. Дело в том, что у русского двора был большой интерес... ну, не к Греции самой по себе, а к бывшей Византийской империи, куда прежде входила и Греция. Цари давно мечтали восстановить эту империю и посадить на ее трон своих детей. Вот почему и появились эти имена: Константин, потому что так звали самого первого и самого последнего императоров Византии, и Михаил, потому что пророчества предсказывали, будто в свое время появится византийский император с таким именем.
Гена. Ну, Архип Архипыч! Если уж и это совпадает, значит, точно Гоголь в Манилове царя изобразил!
Профессор. Нет, Гена. Понимаю, тебе очень хочется, чтобы так все и было, но дело обстоит не столь просто. И сходство тут гораздо шире, чем сходство двух людей. Шире и глубже. Возьмем уже не самого царя, а, скажем, двух его приближенных. Двух едва ли не самых страшных и жестоких людей, двух жандармов, Бенкендорфа и Дубельта. Заметь, какими чертами они больше всего любили хвастаться и кокетничать. Дубельт называл своего начальника Бенкендорфа не иначе как «человеком ангельской доброты». А когда тот уезжал за границу, Дубельт прямо-таки рыдал и говорил своей жене: «Ты знаешь, душенька, как я люблю моего графа, и бог видит, что за каждый год его жизни я отдал бы год своей...»
Гена. Как Манилов про Чичикова!
Профессор. А я тебе что говорю? И притом все это действительно было показным – тоже, между прочим, по-маниловски. Ты, надеюсь, помнишь, что от ангельской доброты Манилова, разумеется, гоголевского, настоящего, его крестьянам отнюдь не легче жить. Деревня бедна, порядка нету, приказчик что хочет, то и делает... Так вот, точно так же и Бенкендорф изо всех сил старался казаться сентиментальным добряком, но многие ли ему верили? Даже из близких к нему людей? Один мемуарист той эпохи писал: «Зная графа, мы хорошо знали всю бесполезность приемов его. Он слушал ласково просителя, ничего не понимая...»
Гена. Как Манилов своего приказчика!
Профессор. Совершенно точно! Так что... если уж и искать прототипов Манилова, то по всей николаевской империи. Их там было великое множество. И именно в этом, если хочешь, те самые социальные корни гоголевского образа.
Гена. Да, это вы интересно все объяснили. А я-то думал...
Профессор. Что ты думал, мне известно. Но вот похвалы твоей принять не могу. Потому что на сей раз я всего лишь старался изложить тебе мысли одного замечательного ученого, академика Дмитрия Сергеевича Лихачева. Видишь эту книгу? «Литература – реальность – литература» – так она называется. А одна из ее глав озаглавлена... на-ка, взгляни!
Гена. «Социальные корни типа Манилова»? Вот здорово! Архип Архипыч, дадите почитать?
Профессор. С превеликой охотой. Но пока погоди, я хочу тебе кое-что процитировать. «Гоголь, – пишет академик Лихачев, – боялся, конечно, прямо указать на ту среду, для которой маниловщина была наиболее характерна и которой подражал Манилов. И тут следует сказать: маниловщина больше самого Манилова. Маниловщина, если ее рассматривать не только как общечеловеческое явление, а как явление определенной эпохи и определенной среды, была в высшей степени свойственна высшему чиновничье-бюрократическому слою России. Провинциальный помещик Манилов подражал «первому помещику России» – Николаю Первому и его окружению». Короче говоря, заключает автор книги, «Гоголь указывал на эпигонов, имея в виду и «самого» и «самих».
Гена. «Самого» – это значит царя?
Профессор. Конечно.
Гена. Да... Это Гоголю здорово повезло, что Николай не догадался.
Профессор. Пожалуй! Но догадались «сами». По крайней мере многие из них. Не зря же по выходе «Мертвых душ» раздавались злобные голоса о клевете на Россию. Корни-то, выходит, – и именно те самые, о которых ты собрался писать сочинение, – глубоко вошли и далеко протянулись...
КАК «ПИЛИГРИМ» СТАЛ «ЗАБИЯКОЙ»
Гена (сегодня он вновь очень деловит). Ну, Архип Архипыч! Куда сегодня направимся? Придумали что-нибудь интересненькое?
Профессор (с добродушным смешком). Интересненькое, говоришь? Надеюсь, что да. Придумал. Сегодня я хочу тебе предложить путешествие по книгам одного русского писателя конца прошлого века. Прекрасного писателя, хотя, к сожалению, многие его знают гораздо меньше, чем он того заслуживает.
Гена (он почему-то не разделяет воодушевления профессора, вяло принимая его предложение, скорее уж, как неизбежность). Ну, ладно. Все равно.
Профессор. Что значит – все равно? Ты даже имени этого писателя не спросил, а уже как будто разочаровался.
Гена. Да нет. Я ничего. Только если уж честно говорить...
Профессор. Ну, ну! Что ж ты запнулся? Говори, как и пообещал, честно.
Гена. И скажу! Мы ведь с вами не просто в кабинете сидим и книжки читаем, верно? Мы путешествуем, да? А настоящее путешествие – это... это... в общем, что-то особенное. Далекое! В какие-нибудь джунгли непроходимые. Или в море...
Профессор. В море? Что ж, это меня вполне устраивает!
Гена (обрадовался). Правда? Тогда чего ж мы ждем? Давайте сразу и отправимся... Только вот куда? Может, в какую-нибудь книгу Жюля Верна, а?
Профессор (с сомнением). Жюля Верна?.. Собственно говоря, я-то собирался...
Гена. Ну, вот, так я и знал!
Профессор. Ладно, ладно, не падай духом. Что с тобой поделаешь? Начнем с Жюля Верна, а уж там... Словом, становись к пульту – ведь маршрут-то выбрал ты, а не я. Или еще не решил, какой именно?
Гена. Не решил, так решу... Минуточку... Ага! Ясно! (Торжественно.) Включаю двигатель перемещения в пространстве! Уточняю направление! Все! Пуск!
И нас обступают шумы, шорохи, далекие звериные голоса – точно такие, какие, судя по книгам Жюля Верна, бывают в африканских джунглях.
Ой! Где это мы?
Профессор. Вот тебе раз! Вероятно, там, куда ты и стремился попасть. Позволь узнать, какую из жюльверновских книг ты выбрал в конце концов?
Гена. «Пятнадцатилетнего капитана»... А это что? Это ж не море, это лес какой-то! Я вроде все правильно рассчитал, чтобы сразу с Диком Сэндом встретиться. На корабле... как его?
Профессор (терпеливо). Ты хочешь сказать: на борту китобойной шхуны-брига «Пилигрим»?
Гена. Точно, на нем! На «Пилигриме». А получилось – видите что?
Профессор. Вижу. Но не убивайся. Немного сбился с курса, только и всего. Книга-то ведь та же самая, «Пятнадцатилетний капитан». А что до леса, то есть до джунглей, так тебе же и в них не терпелось попутешествовать. Вот ты и... Но тише, Гена! Ни слова больше!