Ротенфельд. Помиловать его!.. Да вы не знаете подлого народа. Если не пугнуть их порядком да пощадить их предводителя, то они завтра же взбунтуются опять.
Клотильда. Нет, я ручаюсь за Франца. Франц! Не правда ли, что если тебя помилуют, то уже более бунтовать не станешь?
Франц (он «в чрезвычайном смущении», как говорит Пушкин; еще бы: перед ним выбор между жизнью и смертью, да еще к нему впервые участливо обращается дама, которую он любит). Сударыня... Сударыня...
Первый рыцарь. Ну, Ротенфельд... что дама требует, в том рыцарь не может отказать. Надобно его помиловать.
Ротенфельд, конечно, попал в трудное положение. Франца он ненавидит: тот не только взбунтовал вассалов, но еще имеет наглость (а Ротенфельд вряд ли этого не замечает) быть влюбленным в красавицу Клотильду, которую граф сам прочит себе в жены. Да и Клотильда... Что, черт побери, значит ее нежданное заступничество за этого мастера сладостных песен?
Но просьба дамы для рыцаря в самом деле закон: не исполнишь, осудят, а то и накажут презрением. И Ротенфельд находит лазейку.
Ротенфельд. Так и быть: мы его не повесим...
Гена (шепотом). Ура!.. Я знал, что она его выручит!
Ротенфельд. ...Не повесим – но запрем его в тюрьму, и даю мое честное слово, что он до тех пор из нее не выйдет, пока стены замка моего не подымутся на воздух и не разлетятся...
Клотильда. Однако...
Ротенфельд. Сударыня, я дал честное слово.
Можно себе представить, с каким внутренним торжеством он это произносит: вывернулся! Честное слово рыцарю нарушить и вовсе неприлично, так что бедняга Франц ничего не выиграл.
Франц. Как, вечное заключение! Да по мне лучше умереть.
Ротенфельд. Твоего мнения не спрашивают – отведите его в башню...
Гена (вот тут он не выдерживает и взрывается). Стойте! Это вы что же такое делаете? Отпустите человека! А еще рыцари называются...
Но не успевают эти средневековые люди оторопеть от ужаса и, может быть, принять Гену за призрак, как Архип Архипович отключает машину.
Эх! Зачем же вы? Я бы им...
Профессор. Что «ты бы им»? Может быть, разнес в пух и прах каменный замок?
Гена. Ну, хоть сказал бы все, что я о них думаю!
Профессор. Этим таких солдафонов не проймешь. А вообще-то не убивайся.
Гена. Почему? Жалко ведь Франца. Тем более – такой поэт!
Профессор. Я не говорю, что не жалко, но... Как там Ротенфельд поклялся?
Гена (с ненавистью). Будет, говорит, до тех пор сидеть, пока стены моего замка на воздух не взлетят.
Профессор. Вот именно. А помнишь монаха Бертольда? Алхимика? Так вот он-то как раз и сумел сделать так, что стены замка поднялись в воздух и разлетелись в пух и прах.
Гена (с большим сомнением). Это что же, как в сказке? Не понимаю.
Профессор. А мог бы понять. Но ты у нас, как видно, пороху не выдумаешь. В отличие от Бертольда.
Гена (недовольно). Ладно вам! И при чем тут вообще Бертольд? Почему – в отличие?
Профессор. Потому, что именно он, если верить легенде, которую использовал и Пушкин, выдумал порох.
Гена. Постойте, постойте... А-а! Ну, конечно! Ведь порох-то, говорят, монах Бертольд Шварц изобрел! Бертольд! Значит, это он и есть?
Профессор. Разумеется! Так что на помощь Францу пришла вовсе не Клотильда, а он, Бертольд. Он, если помнишь, брал для своих опытов деньги у отца Франца, но тот умер, поэтому Бертольд считал себя уже должником сына. Вот он и... Но лучше послушай, что на этот счет задумывал сам Пушкин. Это план окончания его последней пьесы: «Брата Бертольда хватают и сажают в тюрьму»...
Гена. Значит, и его тоже?
Профессор. И его – рыцари церемониться не любят. Но «Бертольд в тюрьме занимается алхимией – он изобретает порох. – Бунт крестьян... Осада замка. Бертольд взрывает его. Рыцарь убит пулей...».
Гена. Это какой рыцарь? Ротенфельд?
Профессор. По-видимому, он, главный соперник и единственный тюремщик Франца. Но ты вслушайся вот в какое слово: «пулей». Понимаешь, пулей, которая наконец оказалась способна пробить рыцарские латы! Между прочим, в той сцене, где происходит крестьянский бунт под предводительством Франца, Пушкин словно нарочно исподволь подготавливает появление этой маленькой подробности и этого огромного исторического события. Крестьяне вовсю лупят рыцарей дубинами, секут их косами, те падают. Ну, думаешь, все, победа! Не тут-то было: как только появляется подкрепление, сраженные рыцари оказываются целехоньки, ибо что могут дубина и коса против железных лат! И тем более каменных стен? А тут пуля!.. Порох!..
Гена. Понятно... Значит, все точно как в настоящей истории произошло. Как на самом деле было. А я-то сказал, что стены только в сказке разлететься могли. Да, это я недодумал!
Профессор. Что ты! Напротив! Ты очень проницательно – и заметь, уже не в первый раз – вспомнил о сказке.
Гена (недоверчиво). Шутите небось?
Профессор. Ничуть! Ведь именно в сказке бывает, что ее герой поможет кому-то в беде – человеку, серому волку или даже щуке, – а тот или та ему скажут: «Я тебе пригожусь!» И действительно окажутся благодарными должниками: помогут стать царем или на красной девице жениться. И в ней же, в сказке, какой-нибудь Кащей Бессмертный, случается, произнесет заклятие: дескать, никто не сможет проникнуть в мои владения, никто не разрушит моего замка и так далее, пока... Ну, словом, пока не свершится что-то невероятное и невообразимое, то, чего по здравой логике уж никак не может случиться...
Гена (подхватывает понятливо). А это невероятное возьмет да и произойдет!
Профессор. Конечно... Да, Александр Сергеевич Пушкин написал – или, точнее, недописал, к сожалению, – произведение серьезное, мудрое. Он решал в своей пьесе чрезвычайно важные для себя вопросы: чести, независимости. Он размышлял и о том, какими путями идет человеческая цивилизация, способна ли наука – сама по себе – нести человеку счастье. Да что говорить! Он доверил своему герою Францу...
Гена. Стихи собственные! И еще какие!
Профессор. Да, и стихи. Но не только их. Он подарил Францу немало своих, личных мыслей и чувств, которые мучили его, пушкинский, мозг и раздирали его, пушкинскую, душу. И в то же время, как и ты заметил, в «Сценах из рыцарских времен» многое напоминает сказку, причем вовсе не по случайному совпадению. Пушкин вообще очень ценил это великое создание народа, сказку то есть. И учился у нее...
Гена. Да он и сам их писал!
Профессор. Разумеется, но я сейчас не о том. Не о «Сказке о мертвой царевне» и не о «Царе Салтане». Пушкин учился у народной сказки даже тогда, когда сочинял произведения, казалось бы, прямо, а то и совсем к ней не относящиеся. «Русалку», например, или вот – «Сцены из рыцарских времен». Учился свободному взгляду сказки, ее удивительному умению пренебречь подробностями быта, в которых может увязнуть мысль, и ухватить самую суть – человека, жизни, любви, счастья... (Спохватившись.) Впрочем, если уж заводить этот непростой разговор, то, как говорится, в другом месте и в других условиях: когда ты сам прочтешь наконец «Сцены из рыцарских времен». А сейчас заметь себе хотя бы вот что: оказывается, и сказка, этот вроде бы наичистейший вымысел, «ложь», как сказал сам Пушкин, способна преподать...