Гена. Ну и фамилия!
Профессор. Да, для русского, уха она звучит диковато – не зря советские переводчики вернули герою фамилию Анненков.
Гена. Что значит – вернули?
Профессор. Да я же тебе сказал: в основу истории этого самого графа положена судьба декабриста Ивана Александровича Анненкова. Правда, он-то никаким графом не был, да и вообще многое выглядело совсем иначе. Скажем, любвеобильная мамаша, которая, по словам героя Дюма, его прямо-таки обожала, на деле была знаменитой московской самодуркой, к тому же вполне равнодушной и к делу и к трагической участи своего сына. Главное же, ты прав: настоящий Анненков вступил в общество декабристов, уж конечно, не из любви или скуки. Он отличался умом, образованностью, истинной глубиной своих воззрений, и, как писал о нем один современник, «то был достойнейший в нравственном и умственном отношении представитель блестящего общества гвардейских офицеров».
Гена. А эта... Луиза? Она что, тоже была?
Профессор. Ты хочешь спросить: тоже имела реальный прототип? О да! Дюма изобразил в ней свою соотечественницу, модистку-француженку Полину Гебль, возлюбленную Анненкова, которая, подобно Волконской, Трубецкой, Фонвизиной и другим декабристкам, поехала за ним в Сибирь и там стала его женой. Верной, мужественной, можно сказать – героической!
Гена. Выходит, Дюма все выдумал?
Профессор. Ну, зачем же так? Ведь роман «Учитель фехтования» рассказывает как раз о том, как Полина Гебль... виноват, Луиза Дюпюи поехала за своим любимым, сосланным на каторгу, и разделила его судьбу. Да и что значит: выдумал? Ты это произнес так, словно вынес обвинительный приговор. Выдумка – это законное право писателя, и речь должна идти не о том, что он, дескать, что-то там выдумал или додумал, а как выдумал. Что именно домыслил. И вот с этой точки зрения я могу сказать о романе «Учитель фехтования»: да, по-моему, в жизни, в истории все было не только сложнее, серьезнее, значительнее – это понятно! – но увлекательнее. Чудеснее... Помнишь, у Пушкина, во вступлении к «Руслану и Людмиле»: «Там чудеса...»
Гена (подхватывает). «Там леший бродит, русалка на ветвях сидит...».
Профессор. Так вот, на сей раз можно сказать: «Здесь чудеса». Не там, а здесь!
Гена (недоверчиво). Ну уж... Как-то не верится... Чтоб увлекательнее, чем у Дюма?
Профессор. Да! Увлекательнее, чем у некоронованного короля увлекательных сюжетов. И собственно, чему удивляться? Не ты ли первый заметил, что вступление в тайное общество – поступок, перевернувший всю жизнь Анненкова, – в романе выглядит, если даже опять-таки выразиться с предельной мягкостью... ну, несколько упрощенно? А разве упрощенность, наивность, схематизм могут быть интереснее полноты и многообразия, которые присуши самой жизни? Только представь себе, что вместо простенькой любовной интриги Дюма взялся бы рассказать о самом обществе декабристов, действительно тайном, полном таких загадок и превратностей судьбы, каких никакому романисту не сочинить. Да и с Полиной Гебль то же самое. Не знаю, как у кого, а у меня особое уважение... да что я говорю! особый интерес вызывает не та интрига между неприступной красавицей и скучающим гвардейцем, но подлинная история этой удивительной женщины. Вообрази! Французская дворянка из старинного рода, обеднев, становится модисткой, можно сказать, простой работницей. Едет в Россию в надежде избавиться от бедности. Встречает Анненкова. Влюбляется, но отказывается стать его женой...
Гена. Отказывается? Значит, все-таки как у Дюма?
Профессор. Пожалуй, но по причине самой суровой и прозаической: Полина знает, что без благословения старухи самодурки счастью их не бывать. Но дальше! Без колебания устремляется за Анненковым, едва он попадает в беду, едет, вырвав разрешение у царя Николая. Становится женой, подругой, нянькой мужа, человека, ох, какого непростого и нелегкого. Поддерживает и спасает его. Рожает ему восемнадцать раз...
Гена (даже охнул). Восемнадцать?
Профессор. Да, хотя, конечно, в то время, да еще в тех условиях далеко не все дети могли выжить. Стойко, даже, представь себе, весело переносит все тяготы, отчего многие декабристы воспринимали Полину Гебль, вернее, теперь уже Прасковью Егоровну Анненкову, как она стала зваться в замужестве, драгоценным лучиком света и надежды...
Гена (на него, судя по всему, патетический монолог Архипа Архиповича произвел-таки впечатление). Да-а... Если про такую женщину всю правду написать, наверное, действительно здорово бы вышло!
Профессор. Я думаю! Впрочем, она сама оставила замечательные воспоминания. Очень советую прочитать.
Гена. Теперь-то уж прочту!.. А знаете, Архип Архипыч, что мне сейчас в голову пришло? Вот если представить, будто Анненков с Полиной могли прочесть, как про них Дюма написал, – интересно, что бы они сказали?
Профессор. Да, интересно. Только и представлять незачем. Потому что роман «Учитель фехтования», вышедший в свет в 1840 году, попал и в Россию. Правда, император Николай запретил его читать, но с запретом считались далеко не все. Он, как это обычно и бывает, даже подогревал интерес к книге. В конце концов ее прочли и супруги Анненковы.
Гена. И обиделись? Или им все-таки приятно было, что такой знаменитый писатель их на весь свет прославил?
Профессор. Ну, на этот счет есть свидетельство самого Дюма. В 1858 году – обрати внимание, только после смерти императора Николая, который не простил ему как раз романа о декабристах, – Дюма совершал путешествие по России. И в Нижнем Новгороде встретил Ивана Александровича и Прасковью Егоровну, к тому времени вернувшихся из ссылки.
Гена (жадно). И что?
Профессор. Дюма уверял, что они просто кинулись ему в объятия.
Гена. Ага! Значит, все-таки им приятно было!
Профессор. Как тебе сказать... Сама-то Прасковья Егоровна говорит другое. В своих воспоминаниях она не раз иронически и даже сердито поминает роман Дюма. А кроме того, сохранилось письмо Ивана Ивановича Пущина, и он там сообщает, что Анненкова непременно хочет писать письмо в Париж своей матери, дабы в тамошнем журнале был напечатан ответ, точнее сказать, отпор вымыслам Дюма.
Гена. Понятно. Значит, Дюма и про встречу в Нижнем Новгороде все придумал?
Профессор. Почему же? Необязательно. Я думаю, просто преувеличил. К тому же Анненковы были воспитанные люди, а Дюма – гость России. И наконец, разве в романе «Учитель фехтования» не было искреннего сочувствия декабристам?
Гена. Погодите, Архип Архипыч! Запутали вы меня! В конце-то концов: хорошо Дюма сделал, что этот роман написал, или нет?
Профессор. Боюсь, дружок, это ты сам запутался, а я тут ни при чем. Я твержу все время одно и то же или по крайней мере не изменяю себе. Да, изучать историю – тем более русскую историю – по романам Дюма наивно. Просто глупо. Но как же забыть о благородстве автора? О его живом интересе к трагическому и прекраснейшему событию русской истории? Да и о том, что не зря же его роман вызвал гнев главного врага декабристов, который не простил Дюма как раз того, что он отдал свое сочувствие поверженным и попавшим в беду?..
Гена (вдруг и, может быть, даже неожиданно для самого себя). «И милость к падшим призывал»...
Профессор (удивился и обрадовался). Вот! В самую точку! Молодец, Геночка! Ибо, что бы мы с тобой ни говорили о литературе и литераторах, в какие бы дебри их и нашей Страны ни забирались, именно это – больше многого иного и, возможно, вообще прежде всего – составляет драгоценное и необходимое свойство настоящего искусства...