По всей видимости, Ломоносов читал уже реляцию Салтыкова о победе, появившуюся в №59 «Санктпетербургских ведомостей» от 23 июля, и отталкивался от представленной здесь картины боя: «Неприятель, устремя первую свою атаку на правое наше крыло, повторял оную пять раз всегда свежими людьми, и всегда с большею силою: однакож благословение божие, щастие ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА и храбрость ВАШЕГО войска, толь велики были, что одна первая линия … не только все пять атак мужественно выдержала, но на конец совершенную победу одержала; ибо неприятель не только с места баталии збит, рассыпан и в бегство обращен, но и весьма много артиллерии, штандартов, знамен, и других знаков победы в добычу получено» [СпбВ. 1759. №59. С. 466]. Однако поэтический сюжет ломоносовской надписи состоял в другом. Счастливое для русских начало новой компании семилетней войны (победа при Пальциге значила не только изгнание прусаков из Польши, но и выход армии на стратегическую дорогу на Франкфурт-на-Одере, оставшуюся практически неприкрытой) дает Ломоносову повод для концептуального панегирического «изобретения», опирающегося на пласт библейских аллюзий. Тема «упования на Господа» как залога победы над самонадеянной гордостью противника, позволявшая трактовать в духовном плане распри христианских государей, была канонизирована после Полтавы в панегирической топике еще петровского времени в сюжете победы Давида над Голиафом, что отразилось и в знаменитом полтавском похвальном слове Феофана Прокоповича, и в пьесе московской академии «Божие уничижителей гордых, в гордом Израиля уничижителе чрез смиренна Давида уничиженном Голиафе уничижение», программа которой была издана в 1710 г., в ряде других текстов и, наконец, в «Службе благодарственной … о великой богом дарованной победе над свейским королем…», в 1740‑е годы вновь, после перерыва включенной в состав месячных «Миней» (об истории создания, правки и бытования службы на протяжении первой половины XVIII в. см. [Мартынов]). У Ломоносова аллюзия остается неконкретизированной, но ясно прочитывается на лексическом и смысловом уровне и может быть ассоциирована как с историей исхода из Египта и усмирением гордости фараона, так и с победами избранного народа над филистимлянами. В «Панегирикосе» Феофана и в «Службе благодарственной» фигурируют оба эти «приклада».
Так или иначе, но, спроецировав события семилетней войны на провиденциальный сюжет посрамления от Бога гордым, Ломоносов придает своей панегирической реплике предельно конкретный политический подтекст. Актуальные события бушующей в Европе войны и последняя русская победа рассматриваются как повторение божественного урока (уроков) библейской истории, а понятые таким образом стихи Ломоносова обнажают перед нами свой острый антифридриховский пафос, не раз питавший поэтические вдохновения Ломоносова в конце 1750‑х гг. Еще в 1756 г. он переводит инвективное послание Фридриху Вольтера, отрабатывая здесь мотивы и формулы антифридриховской топики (ср. «надменны силы» и «Необузданнаго гиганта зрю в тебе … Что гробит города и пустошит державы, Священный топчет суд народов и царей» [Ломоносов. VIII. С. 617]), а в сентябре 1759 пишет «Оду на торжественный праздник тезоименитства … Ее Величества … и на преславные Ея победы одержанные над королем прусским…», главным антигероем которой становится «пышный духом» Фридерик, мнящий себя «всеобщим дателем законов», а в действительности являющийся разорителем Европы (весьма небезразлична для нашей темы и более ранняя ремарка в письме Шувалову, еще приоткрывающая круг мнений Ломоносова о короле-философе: «Вольтеровой музы нового исчадия, которое объявляет, что он и его государь безбожник, и то ему в похвалу приписать не стыдится перед всем светом» [Ломоносов. X. С. 473]).
В своей заметке С. И. Николаев указал, что стихи 4 и 5 июльского стихотворения отозвались в сентябрьской оде соответственно в строфе 13 («Дабы коварну мочь сломить») и строфе 16 («Рассыпаны от наших рук») [Николаев. С. 5]. Однако тематическая и смысловая связь двух текстов, как представляется, гораздо глубже. К отмеченным лексическим параллелям можно добавить еще несколько, а именно строки сентябрьской оды — «Жалка и сопостатов смерть» (строфа 2), «С трофея на трофей ступая» (строфа 14), «Бегущих горды пруссов плечи» (строфа 16), «Двукратно сопостатов стер» (строфа 17). Все они выглядят отзвуками июльского опыта, варьирующими его опорные лексемы. Что же касается темообразующего слова «гордый», то и в сентябрьской оде оно (в совокупности своих дериватов) играет отчасти ту же роль, встречаясь в субстантивной, глагольной или атрибутивной форме в строфах 5, 7, 8, 11, 16, 19 (ср., например: «Пускай на гордых гнев мой грянет» или «Мы стерли мужеством гордыню» и др.). Но еще более важно, кажется, что исходный сюжет оды, ее пиндарическое видение, развернутое и истолкованное в 4 и 5 строфах, является, по сути, близкой вариацией сюжета июльского стихотворения. Наказание фараоновой гордости, замысленное и предсказанное Моисею (Исход, гл. 14; у Ломоносова строфа 4: «Я в ярости ожесточу / Египту сердце вознесенно; / Израиля неодоленно / Пресветлой силой ополчу»), рассматривается здесь как непосредственный прообраз событий семилетней войны, где триумфы и победы Фридриха являются лишь богозамысленным предуготовлением к исполнению предписанного урока посрамления (строфа 5: «Сие ж явил Бог в наши лета … Позволил вознестись гордыне, / Чтоб нашей кроткой героине / Был жребий высша в славе часть»), и предваряет кульминацию первой части оды — прямое обращение к Фридриху в строфе 6 («Парящей слыша шум Орлицы, / Где пыщный дух твой Фридерик? / Прогнанный за свои границы, / Еще ли мнишь, что ты велик?»). Суммируя всё это, можно, видимо, без всякой натяжки говорить об июльском стихотворении как о конспекте, сжатой программе сентябрьской оды.