И он похлопал Паульсберга по плечу.
Фрёкен Агата вдруг радостно вскрикнула и подошла к Кольдевину, протянув ему руку.
— Господи, да где же он пропадает? А она-то высматривает его на всех улицах и каждый день говорит о нём с Оле. Она не может понять, почему его так редко видно. Сегодня она получила письмо из дому, все шлют ему тысячу поклонов. Но отчего же он скрылся так сразу?
Кольдевин отвечал отрывисто и запинаясь:
— Да, что же поделаешь, всюду никак не успеть, столько надо осмотреть, со стольким ознакомиться: выставки, музеи, Тиволи, стортинг, нужно прочесть газеты, послушать то одну, то другую лекцию, разыскать кое-каких старых приятелей. А кроме того, не следует слишком часто мешать обручённой парочке.
Кольдевин добродушно посмеивался, губы его слегка дрожали, и он стоял, опустив голову.
Оле тоже подошёл к нему поздороваться, и Кольдевин выслушал от него те же упрёки и так же на них ответил.
— Но завтра он придёт, завтра уже непременно, он так и решил до встречи с ними. Но, может быть, завтра он помешает?
— Помешает? Он? Да что с ним такое?
Подали ещё пива, и разговор оживился. Фру Паульсберг, заложила ногу на ногу и захватила стакан всей пятернёй по своему обыкновению. Журналист сейчас же присоединился к ней. Оле продолжал разговаривать с Кольдевином.
— Я думаю, вам нравится здесь, в кафе? Это все интересные люди. Это вот Ларс Паульсберг. Вы ведь знаете его?
— Да, как же. Это третий из наших писателей, которого я вижу. Должно быть, вина во мне, но ни один из них не произвёл на меня особенно сильного впечатления.
— Неужели? Это оттого, что вы их недостаточно хорошо знаете.
— Но я знаю то, что они написали. Они не поднимаются до одиноких высот, так мне кажется, по крайней мере. Но это, повторяю, должно быть, моя вина. Паульсберг даже надушен какими-то духами.
— В самом деле? Ну, что же, это маленькая слабость. Таким людям можно простить маленькие слабости.
— Но они-то относятся к себе с величайшим почтением, — продолжал Кольдевин, не обращая внимания на ответ. — Они говорят обо всём, удивительно говорят обо всём.
— Да, не правда ли? О, это замечательные люди, надо признаться!
— Ну, а как идут дела? Торговля и всё вообще?
— Да ничего, день за днём. Мы только что устроили небольшое дело с Бразилией, и я надеюсь, что оно будет удачно... Да, правда, вы ведь интересуетесь делами, я вспомнил. Ну, вот, когда вы завтра придёте, я вам покажу всё. Мы пойдём втроём, вы, Агата и я. Трое старых знакомых.
— Мне послышалось, что вы упомянули моё имя? — сказала Агата, подходя к ним. — Я ясно слышала своё имя, ты не обманешь меня, Оле... Кстати, я тоже хочу поговорить немножко с Кольдевином, ты и так давно уже сидишь с ним.
С этими словами она взяла у Оле стул и села.
— Вы не можете себе представить, как дома о вас скучают. Мама просит меня зайти к вам в гостиницу и посмотреть, как вы там устроились.
Опять губы Кольдевина дрогнули, и, опустив глаза, он сказал:
— Как вы можете тратить на это время теперь! Пожалуйста, не беспокойтесь об этом, мне, право же, прекрасно в гостинице... А вам ведь тоже хорошо, наверное? Ну, да, впрочем, нечего и спрашивать об этом. Ещё бы!
— И всё-таки, представьте себе, у меня бывают минуты, когда я стремлюсь домой. Можете ли вы понять это?
— Это только первое время... Да, странно будет не видеть вас больше дома, фрёкен Агата. Я хочу сказать, просто немного странно, так что...
— Послушайте, вы как-то странно говорите сегодня, — сказала она. — Чего доброго, я ещё расплачусь...
— Но, дорогая фрёкен...
— Выйти замуж ведь не всё равно, что умереть.
Кольдевин мгновенно переменил тон и заговорил весёлым голосом:
— Умереть? Вот это недурно. Впрочем, вы правы, что я навёл на вас грусть своим разговором. Я думал главным образом о вашей матери, да, о вашей матери. Больше ни о ком... Ну, что же, вы кончили подушки для яхты?
— Да, — рассеянно ответила Агата.
— А в стортинге вы были? Нет, верно, ещё не успели. А я вот бывал там каждый день, но зато мне больше и нечего делать... Послушайте, — сказал он вдруг, — может быть, мне не удастся проститься с вами, когда все будут расходиться, так я уже пожелаю вам покойной ночи сейчас.
Она протянула ему руку.
— Так помните же, вы придёте завтра. Я... я буду очень рада.
Она выпустила его руку и встала.
С минуту он сидел, уничтоженный, как бы оцепеневший. Он слышал, как кто-то спросил:
— Что это фрёкен Агата и Кольдевин там затевают?
Он видел, что Агата хочет что-то ответить, и вмешался:
— Мы ударили по рукам с фрёкен, что я
приду завтра.
— Да, да, непременно, — услышал он голос Оле. — Агата, не пора ли нам домой?
Оле полез в карман за деньгами. Журналист тоже взялся было за карман, но Мильде толкнул его локтем и сказал:
— Ты можешь предоставить это Оле Генриксену. Не правда ли, Оле, ведь ты заплатишь и за нас?
— С удовольствием.
Когда он уже подошёл к двери, Ларс Паульсберг нагнал его и сказал:
— Подожди минутку, дай мне пожать твою руку. Я только сейчас узнал, что ты одолжил мне несколько крон.
Оле и Агата ушли.
Немного спустя поднялся и Кольдевин, поклонился каждому из кружка в отдельности и вышел из кафе. Он слышал за собой смех и несколько раз сказанное слово «феномен». Он юркнул под первые попавшиеся ворота и вынул из бумажника кусочек ленточки норвежских цветов, тщательно завёрнутый в бумажку. Он поцеловал ленточку, посмотрел на неё с минуту, потом поцеловал опять, замирая от безмолвного, глубокого волнения.
IV
Каждое утро, напившись кофе, Оле Генриксен обходил свои склады. Он рано вставал и успевал сделать много дела до завтрака, осмотреть лавку и погреба, прочесть письма и ответить на них, послать телеграммы, отдать приказания служащим. Всё это надо было сделать. Теперь приехала Агата и составляла ему компанию. Она хотела, чтобы её будили в одно время с ним, и маленькие ручки её нередко оказывали ему кое-какие услуги. Оле Генриксен никогда не работал с такой охотой, как теперь. Отец, в сущности, только писал мелкие счета да пересчитывал кассу, всё же остальное время он сидел у себя в комнатах с каким-нибудь старым товарищем, каким-нибудь старым капитаном. Но, как только наступал вечер, старик Генриксен зажигал лампу, ковылял вниз по лестницам в контору и садился просматривать книги. Делал он это не спеша и, вернувшись наверх около полуночи, сейчас же ложился спать.
Оле работал за двоих, и для него было сущей игрой разбираться во всех этих делах, знакомых ему с детства. Агата не мешала ему, только иногда в конторе она отвлекала его немножко. Её смех и юная весёлость наполняли маленькую контору, проникали всюду, и казалось, точно даже самая комната стала светлее.
Радость била в ней ключом, и всё, что она ни говорила, приводило Оле в восторг. Он влюблялся в неё всё сильнее, шалил с ней, трепеща от нежности к этой весёлой девушке, ещё не переставшей быть ребёнком. В присутствии посторонних он старался быть серьёзнее, чем был на самом деле: ну да, эта малютка его милая невеста, она такая молоденькая, он настолько старше её и должен быть благоразумным. Но наедине, лицом к лицу с нею, он утрачивал всю серьёзность и становился таким же ребёнком, как она. Он отрывался от своих бумаг и книг и украдкой смотрел на неё, очарованный её светлым образом, впивал глазами её улыбку, когда она обращалась к нему. Его бросало в жар, когда она, сидя неподалёку от него, смотрела на него некоторое время, потом вдруг вставала, подходила к нему и шептала:
— Ты ведь мой, да?
У неё бывали такие порывы. А иногда она подолгу сидела, неподвижно смотря в пол, и думала о чём-то, и глаза её становились влажными. Может быть, то были старые воспоминания, какое-нибудь старое воспоминание...