И я прислушивался и услышал голос, а когда взглянул, то увидел, что это говорил преступник, и преступник говорил сильно и величаво. Ему приказывали замолчать, но он говорил, свидетельствовал и восклицал, и когда ему приказывали молчать, он не замолкал, не страшился. И так как злодей всё говорил, толпа ринулась к нему и зажала ему рот, тогда он стал безгласен и указал на небо и на солнце, и на своё сердце, которое всё ещё было горячо, и толпа набросилась на него и стала бить. И когда толпа била его, злодей упал на колени, и он стоял на коленях, сложив руки, и говорил без слов, без звука, хотя его и били.
И я смотрел на этого человека, и смотрел в его глаза, которые были как звёзды, и видел, как толпа повалила его и привязала его руки к эшафоту. И когда я взглянул снова, в воздухе мелькнул топор, и когда я прислушался, я услышал удар топора о подмостки и радостный взрыв народа. И когда я прислушался, к небу поднимался единодушный крик людей, не помнящих себя от радости.
А голова злодея покатилась по земле, и толпа кинулась за ней, поймала её и подняла за волосы. И голова злодея ещё продолжала говорить и свидетельствовала громким голосом, и громким голосом произносила свои слова. И голова злодея не была немой даже в смерти.
Но толпа подбежала, схватила голову злодея и подняла её за язык. И язык её, побеждённый, замолчал, и язык её ничего уже не говорил. Но глаза её сияли по-прежнему, как звёзды, да, как горящие звёзды, которые всё могли видеть...
И Иегова сказал:
— Это истина. Истина свидетельствует даже после того, как ей отрубят голову. И если ей свяжут язык, глаза её сияют, как звёзды. Я — Иегова.
Когда Иегова заговорил, я пал ниц и ничего не сказал, я молчал, преисполненный мыслями. И я думал, что красота прекрасна, пока не исчезнет, и любовь сладка, пока не пройдёт, и я думал о том, что истина вечна, как звёзды. И я с трепетом думал об истине.
Иегова же сказал:
— Ты хотел знать, что тебе избрать в жизни? — И Иегова молвил: — избрал ли ты?
Я лежал ниц на земле и не отвечал, преисполненный мыслями...
Красота прекрасна, а любовь прелестна, и если я выберу истину, она вечна, как звёзды.
И Иегова заговорил снова и молвил:
— Избрал ли ты?
И много во мне было мыслей, и мысли мои вели ожесточённую борьбу, и я ответил:
— Красота была как утренняя заря, — и, сказав это, я шепнул: — Любовь тоже была прелестна, она засияла как звёздочка в моей душе.
Но тут я почувствовал на себе взор Иеговы, и взор Иеговы прочёл мои мысли. Ив третий раз заговорил Иегова и спросил:
— Избрал ли ты?
И когда он в третий раз спросил: «Избрал ли ты?» — глаза мои расширились от ужаса, силы почти оставили меня. И тогда он сказал в последний раз:
— Избрал ли ты?
Я вспомнил красоту и любовь, я вспомнил их обе, и ответил Иегове:
— Я избираю истину.
Но я помню ещё... ».
— Это всё, — закончил Норем.
Все молчали некоторое время, тогда журналист сказал со смехом:
— Я молчу. Потому что я знаю, что Мильде что-нибудь скажет.
И Мильде не отказывался, конечно, он не отказывался, наоборот, он имеет сделать замечание. Может кто-нибудь сказать ему, что это должно означать? Он восхищается Ойеном не меньше, чем все остальные, но... Есть ли какой-нибудь смысл во всех этих «Иегова сказал» и «Иегова сказал опять»? Он желал бы, чтобы ему ответили.
— Послушайте, Мильде, почему вы всегда так нападаете на Ойена? — сказала фру Ганка. — Это старые воспоминания, неужели вы этого не поняли? Я нашла, что это очень тонко и полно настроения, я чувствовала всё это, не портите мне впечатления.
Она обратилась к Агате и спросила:
— А вы разве тоже не находите, что это очень красиво?
— Дорогая фру Ганка! — воскликнул Мильде. — Неужели я всегда нападаю на Ойена? Разве же я не желаю, чтобы он выхватил премию у меня из-под носа? Но это проклятое новое направление и прочее! «Старые воспоминания»— отлично. Но в чём же, в сущности, суть? Иегова вовсе не приходил, и не думал даже, всё это одна выдумка. А кроме того, разве он не мог выбрать и красоту, и любовь, и истину? Я бы поступил так. Где же суть, я вас спрашиваю?
— Вот в этом и заключается его особенность: не должно быть никакой определённой сути, — ответил Оле Генриксен. — Ойен пишет это мне в своём письме. Произведение должно действовать сочетанием звуков, говорит он.
— Вот что... Нет, человек этот всюду останется самим собой, куда его ни отправить, — в этом всё и дело. Даже в горах, и то он не меняется. Козье молоко, аромат леса и крестьянские девушки ни капельки на него не действуют, если можно так выразиться... Впрочем, я всё-таки не могу понять, почему он послал рукопись тебе, Оле. Но если тебя оскорбляет этот вопрос, то...
— Я и сам не знаю, почему он послал её именно мне, — сказал Оле Генриксен. — Он хотел, чтобы я видел, что он работает, пишет он, что он не валяется на боку. Между прочим, он собирается обратно в город, он уже соскучился в Торахусе.
Мильде свистнул.
— Ага, ну, понял, он просит у тебя денег на дорогу? — спросил он.
— У него, конечно, немного осталось денег, да этого и нельзя было ожидать, — ответил Оле и спрятал рукопись в карман. — По-моему, это всё-таки замечательное стихотворение, что бы там ни говорили...
— Ну, голубчик, сделай одолжение, не говори о поэзии, — прервал Мильде. И, сам сообразив, что был слишком невежлив по отношению к бедному купцу в присутствии Агаты, он поторопился прибавить: — Я хотел сказать... Ведь скучно всё время говорить о поэзии и только о поэзии. Давайте поговорим, ради разнообразия, о ловле сельдей, о железнодорожной политике... Ты, кажется, закупил невероятное количество ржи, Тидеман?
Тидеман видел, что не один Мильде смотрит на него, и потому он должен был ответить на вопрос художника.
— Да, я попробовал сделать маленькое дельце. Теперь всё зависит от того, как обёрнутся дела в России. Если урожай будет хоть сколько-нибудь сносный, то эти огромные запасы ржи не принесут мне ничего хорошего. Если в России пройдут дожди, то...
— Да дожди уже начались, — сказал журналист. — Дожди выпали уже на большом пространстве, так говорят, по крайней мере, английские газеты. А ты разве уже продаёшь свою рожь?
Конечно, Тидеман будет продавать её, если получит за неё настоящую цену. Для того он её и покупал, чтобы продавать.
Мильде пересел к Паульсбергу и стал с ним шептаться. Стихотворение в прозе, сочинённое Ойеном, всё же несколько обеспокоило его. Он был не слепой и видел, что в этом человеке, в этом конкуренте, кое-что есть. Что думает об этом Паульсберг?
— Ты знаешь, в подобных случаях я не хотел бы высказываться за одного против другого, — ответил Паульсберг. — Но всё-таки я был несколько раз в департаменте и высказывал своё мнение. Надеюсь, что к нему отнесутся с некоторым вниманием.
— Ну, разумеется, разумеется, я не к тому говорю... Да, кстати, выставка закрывается завтра, нам надо бы серьёзно заняться портретом и поскорее кончить его. Ты придёшь завтра позировать?
Паульсберг утвердительно кивнул головой, потом чокнулся с журналистом через стол и прекратил разговор.
Хорошее настроение Иргенса постепенно проходило, он был недоволен тем, что о его книге не было сказано ни одного слова. Как будто в данный момент могло быть что-либо интереснее этого? Фокусы Ойена ведь давно уже всем надоели. Иргенс пожал плечами. Паульсберг ни одним словом не намекнул, что книга его ему понравилась. уже не воображает ли он, что Иргенс первый спросит его? Для этого он слишком горд. Он обойдётся и без отзыва Паульсберга.
Иргенс встал.
— Вы уходите, Иргенс? — спросила фру Ганка.
Иргенс подошёл к ней, простился с ней и с Агатой, кивнул мимоходом остальным присутствующим и вышел. Не прошёл он нескольких шагов по улице, как кто-то окликнул его — фру Ганка бежала за ним, оставив в ресторане верхнее платье. Она выбежала только затем, чтобы хорошенько проститься с ним, разве это не мило с её стороны? Она смеялась, и лицо её сияло от счастья.