Не совсем так. Я очень даже за короткие юбки. Вот утром выползешь из своего логова, смурной, заспанный, а увидишь такую юбочку в окне и сразу оживешь. Вообще, по-моему, пусть каждый одевается во что хочет. А цирк этот был — высший класс. Я только потому не стал встревать, чтобы мать не расстраивалась. Вот где я и в самом деле был дурак дураком — вечно боялся, как бы она не расстроилась. Меня вообще приучили ходить по струнке — не дай бог кого-нибудь расстроишь. Так вот и жил: то нельзя, это нельзя. Гроб. Не знаю, понятно ли я говорю. Зато теперь, может быть, вам ясно, почему я им всем сказал — привет! Сколько можно людям глаза мозолить: вот вам, видите ли, живое доказательство того, что парня можно чудесно воспитать и без отца. Так ведь оно было. Однажды мне пришла в голову идиотская мысль: а что, если я вдруг в один прекрасный день концы отдам? Скажем, черная оспа или еще какая-нибудь гнусь. Да если тогда спросить: а что я от жизни имел? Отвязаться от этой мысли не мог — так и стояла колом в башке.
— Вообще, я-то считаю, Эд убежал потому, что хотел стать художником. Вот и все! А эти идиоты в Берлине не приняли его в художественное училище.
— Почему?
— Эд сказал: «Бездарь я. Никакой фантазии». Он здорово психовал.
Еще бы! Хотя, конечно, это факт: все мои произведения дерьмо, что и говорить. Ведь почему мы только абстрактные картины и рисовали? Потому что я, идиот, в жизни бы не нарисовал ничего стоящего, чтобы потом можно было узнать: хоть паршивую дворнягу какую-нибудь. С этим рисованием я уж точно был идиот идиотом. Хотя вообще цирк получился что надо. Вваливаюсь я в это училище и прямиком к профессору в кабинет. Бац ему листочки на стол — избранные произведения, будьте любезны. Он сначала спросил: «И как долго вы этим занимаетесь?»
Я: «Не знаю. Довольно долго». А сам на него даже не смотрю. Он: «У вас есть какая-нибудь профессия?»
Я: «Нет, насколько мне известно. А зачем?»
Вот тут-то ему самое время и было вышвырнуть меня за дверь, как щенка! Но старичок был крепыш! Такого не прошибешь!
Он: «Здесь есть какой-нибудь порядок? Который лист первый, который последний?» Имелась в виду моя экспозиция у него на столе.
Я: «Ранние вещи — слева». Ранние вещи! Братцы! Загнуться можно! Это я ему здорово врезал. Под самый дых.
Он: «Сколько же вам лет?»
Старика и в самом деле было не прошибить!
Я промямлил: «Девятнадцать».
Не знаю, поверил он или нет.
Он: «У вас есть фантазия. Это бесспорно, совершенно бесспорно. И рисовать вы умеете. Если б у вас была профессия, я бы сказал —* чертежник».
Я начал собирать свои листочки.
Он: «Я ведь могу и ошибаться. Оставьте у нас свои рисунки дня на два — на три. Ум хорошо, а два-три, как известно, лучше».
Я складывал свои листочки. Железно. Не было более непризнанного гения, чем я.
— И все-таки вы остались в Берлине?
— Эд остался. Я — нет. Не мог просто. Но его сам уговаривал.
По идее я был прав, это имело смысл. В конце концов, уж где-
где, а в Берлине можно как-нибудь перебиться и со временем сделать себе имя. Но я не то чтобы говорил ему: оставайся. С Эдом такой номер не прошел бы. У нас в Берлине садовый домик был — мы раньше жили в Берлине, пока отца не перевели сюда. Продать его так и не удалось, там вот-вот собирались новые дома строить. А ключ я на всякий случай приберег. Хибара была еще в полном порядке. Но как только он ее приметил, я давай его отговаривать. Крыша, говорю, худая. Плед с тахты сперли. Из мебели одна рухлядь осталась, как обычно бывает. И что хибару вот-вот сносить будут из-за этих новостроек. Вижу, Эд клюнул. Как я и рассчитывал. Вещи свои раскладывает. Да какие там вещи! Кроме картин, там и не было ничего — только то, что на Нем: куртка из дерюги — он ее сам себе сшил, медной проволокой, — и старые джинсы.
Еще бы не джинсы! Представляете себе жизнь без джинсов? Самые благородные штаны на свете! Плевал я на все синтетические шмотки из «Юмо»[2] — барахло оно и есть барахло. Джинсы я ни на что на свете не променяю — ну, если не считать самого смака. И, может, музыки. Только не какого-нибудь там Гендельсона Бахольди, а настоящей музыки, парни! Бахольди или другие там — они, конечно, тоже ничего, но за печенки не хватают. А говорю я про настоящие джинсы, само собой. Сейчас настрочили всякого барахла и все джинсами называют. Тогда уж лучше нагишом ходить. Например, с молнией впереди — это уже не джинсы. Вообще настоящие джинсы бывают только одного фасона. Кто носит настоящие джинсы, тот меня поймет. Хотя, конечно, если кто носит настоящие джинсы, это еще не значит, что он и толк в них знает. Джинсы надо с толком носить. А то натянут и сами не понимают, что у них на ляжках. Терпеть не могу, когда какой-нибудь двадцатипятилетний хрыч втиснет свои окорока в джинсы, да еще на талии стянет. Это уж финиш. Джинсы — набедренные штаны! Это значит, они должны быть узкими и держаться просто за счет трения, иначе они у тебя с бедер сползут. И тут, конечно, нельзя, чтобы бедра были толстые, а уж толстый зад и подавно — тогда они просто в застежке не сойдутся.
2
«Юмо» (Jumo) — сокр. от «Junge Mode» («Молодежная мода») — название фирменных магазинов молодежной одежды в ГДР.