Вот они снова обратились к Якову и сказали, что так или иначе камень должен перейти к ним в руки, да велели показать его. А лжемарвилец стал угрожать ему и увещевать, чтобы тот поскорее уступил, не то ему не поздоровится. «Вот я даю тебе два золотых экю, а этот господин — четыре, а вон тот — восемь золотых флоринов, бери и не торгуйся». — «Что же, господа, — отвечает Яков, — вижу, сила на вашей стороне. Вы грозитесь убить меня, коли я не отдам камень, дороже которого нет на всем свете. Из-за него я натерпелся страху и рисковал своей шкурой, а вы забираете его почитай что даром — ведь цена, которую вы мне предлагаете за столь благородный камень, ничтожно мала, — но раз уж делать нечего и, видно, придется мне с ним расстаться, то хоть дайте мне еще немного мелочи на дорогу и ночлег, ведь если у меня ее не будет и я захочу разменять золотой, меня, чего доброго, задержат — по моей одежке не скажешь, что у меня могут водиться такие крупные монеты».
Марвилец заметил своим спутникам, что парень говорит дело, и предложил, чтобы каждый дал Якову по мелкой монете, а то, не дай бог, еще и их схватят как укрывателей камня. И сам дал ему два экю и монетку в придачу, за ним приятель Николя дал обещанные четыре экю, а сам Николь — восемь рейнских флоринов и прибавили мелочи примерно на дукат,[54] а затем потребовали камень, и Яков полез за ним. Со скорбной миной и со слезами на глазах попросил он их снять шапки, потому что он, дескать, покажет им такое, чего они сроду не видывали, и они послушались его. Тогда он достал крепкий ларчик и открыл его: внутри, бережно укутанный в вату, лежал камень. Все трое по очереди, с обнаженной головой и преклонив колено, поцеловали камень — так велел Яков. Затем Николь потребовал, чтобы камень доверили ему, поскольку он внес самую большую долю, и компаньоны, выполняя уговор, согласились на это. По совету Якова, камень зашили в рукав его камзола, выше локтя. Покончив с этим, путники собрались было распроститься с Яковом и двинуться дальше в Рим, но тот принялся плакать и умолять их, говоря, что в полулье от того места расположена застава и что он боится идти туда в одиночку. «Известно же, что я иду один, и стоит мне появиться, как меня тут же заподозрят. Ради господа бога, пусть кто-нибудь из вас проведет меня через эту заставу».
Услышав это, три спутника переглянулись, и сперва Николь, а за ним и его приятель отказались — ни у того, ни у другого не было никакой охоты идти. Ну а третьему, марвильцу, только того и надо было. «Ей-богу, господа, — сказал он, напустив на себя сострадательный вид, — по-моему, надо пойти с ним. Свою долю за камень, хоть и меньшую, чем ваша, я тоже внес, однако, если вы обещаете подождать меня в таком-то месте, — он назвал, где именно, — в одном лье отсюда, и не обманете, я готов из жалости и милосердия проводить этого беднягу, мы и так отобрали у него камень, неужели же мы еще откажем ему в спасении. Как хотите, а я этот грех на душу не возьму, хотя, если нет у вас совести, вам, конечно, ничего не стоит надуть меня и уйти одним». На это Николь Соваж ответил ему за себя и за приятеля, что судьба мошенника их нисколько не волнует и сами они никуда ходить с ним не собираются. «Однако же, — сказал он, — если вам непременно хочется проводить его, идите на здоровье, мы же даем Местное слово ждать вас, где скажете, ровно день, до самого вечера». На том и сошлись. Марвилец остался весьма доволен таким обещанием.
Итак, Николь и его товарищ распростились с Яковом и со своим попутчиком, надеясь вскоре встретиться с ним в Назначенном месте, — но где там! — больше уж они его не видели, напрасно прождали два дня, а он и не думал являться. Пока же Николь Соваж с приятелем сидели так и ждали, они все судили и рядили, какую бы награду попросить в Риме за чудесный камень, и никак не могли сговориться. Один мечтал стать каноником, другой — кюре, и оба были не прочь получить по епархии, однако они понимали, что метят слишком высоко, и потому готовы были удовольствоваться меньшим, но зато выхлопотать в придачу денежное содержание.
Прождав немало времени и видя, что товарищ никак не идет, они наконец заподозрили, что он провел их — а так оно, конечно, и было! — и Николь Соваж, будущий лессейский кюре, схватился за рукав, дабы удостовериться, там ли еще камень, когда же нащупал его, не знал, что и подумать, и сказал приятелю: «Нет, дружище, никакого надувательства нет, камень здесь, в рукаве». Он-то опасался только колдовских проделок и попал пальцем в небо. Сколько ни ждали приятели, а о марвильце ни слуху ни духу — делать нечего, пустились они снова в путь и зашагали по дороге в Рим.