– Твой мул мне не нравится: он слишком капризен. Не поищешь ли ты мне другого?
– Сударь, – ответил барышник, – вы сообщили мне об этом весьма кстати. Два дня или три назад я купил одного мула. Я его давно уже знаю и поэтому думаю, что он придется вам вполне по вкусу. Если же он вам не понравится, то вы опять отдадите мне его обратно.
И Дидье привел к нему того самого мула, которого он так старательно охорашивал. Советник взял его, сел верхом и нашел его вполне подходящим. Он хвалил его и восхищался его послушностью и умением подходить к приступку, или, короче говоря, находил в нем все хорошие качества своего прежнего мула вплоть до его масти и роста.
– Где ты, Дидье, достал такого мула? – спросил он у барышника. – Он, словно вылитый, похож на моего старого мула, которого я тебе отдал.
– Поверьте мне, сударь, – сказал барышник, – я купил его нарочно для вас. Я увидел, что у него и рост, и масть, и даже нрав точь-в-точь такие же, как у вашего старого мула, и решил, что вы сумеете его объездить.
– Я всегда считал тебя хорошим человеком, – сказал советник, – сколько ты за него возьмешь?
– Да что, сударь, – ответил тот, – вы знаете, что я и все мое добро – ваши. С кого-нибудь другого я взял бы сорок экю, ну, а вам я уступлю его за тридцать.
Советник согласился и отсыпал ему тридцать экю sa своего собственного мула, который к тому же не стоил и десяти экю.
Новелла XXVII
О пугливом осле, который пугался, когда снимали шапки и о том, как Сен-Шело и Круаве обменялись штанами
Про мессира Рене Дю Белле,[178] не очень давно преставившегося в сане Ле Манского епископа, слыхали многие. Будучи епископом, он весьма увлекался природой и особенно возделыванием земли, травосеянием и садоводством. В имении Тоннуа у него был конный завод, где он разводил породистых лошадей, и это занятие доставляло ему тоже немало удовольствия. Обо всех его любимых затеях заботился дворецкий. Этому дворецкому кто-то из его друзей подарил осла, отличавшегося замечательными особенностями: он был такси рослый и красивый и так хорошо ходил иноходью, что с первого взгляда его все принимали за мула, тем более что и шерстью он подтверждал это сходство. За эти добрые качества дворецкий часто ссужал его одному чиновнику, и тот гарцевал на нем не хуже его самого, хотя он был искуснейшим наездником. Впоследствии этот осел достался одному священнику, по имени Сен-Шело (не знаю, было ли это его прозвище или его именовали так по какой-нибудь бенефиции, пожалованной ему сеньором). Как известно, у всякой вещи есть свои недостатки, и у этого осла был тоже недостаток, а именно – он был немного пуглив. Да что я говорю «немного»? Надо сказать, что очень пуглив. Достаточно было сделать перед его глазами малейшее движение, как он принимался скакать и прыгать, и седоку приходилось держаться за него изо всех сил, чтобы не свалиться на землю. Поэтому Сен-Шело, не принадлежавший к числу хороших наездников, то и дело перелетал через его голову. Какая-нибудь ветка на повороте дороги или неожиданная встреча с прохожим уже пугала этого осла. Даже если у Сен-Шело выпадал из рукава требник, осел от одного только шороха падавшей книги приходил в такой страх, что принимался прыгать, как обезумевший, и сбрасывал священника на землю. Но особенно пугался он, когда при нем снимали шляпы. Когда его сеньора кто-нибудь приветствовал, – а подобным лицам кланяются все, – осел, увидев, как движется шляпа, приходил в бешенство. Он пускался бежать во всю прыть, словно его несли черти, и всякий раз сбрасывал бедного Сен-Шело в какую-нибудь рытвину или топь. Во избежание подобных несчастий, вызываемых встречами, он был вынужден ездить всегда позади свиты и избегать компании. И если случайно он замечал какого-нибудь знакомого, едущего к нему навстречу, то еще издали кричал ему: «Сударь, пожалуйста, не кланяйтесь мне!» А бывало, иной проказник еще нарочно отвешивал ему почтительнейшие поклоны и снимал шляпу, чтобы посмотреть, как осел вздурится и начнет выделывать скачки. Иногда Сен-Шело заезжал вперед тех, кто ехал медленнее его, для того чтобы, во-первых, избежать подобной опасности, а во-вторых, – пораньше добраться до чарки и завалиться спать, чтобы сеньор не заставил его читать молитву.
Однажды в середине лета, в полуденную жару, находясь в пути, сеньор решил сделать привал и подождать, пока жара не спадет, а Сен-Шело с одним из его посыльных, по имени Круазе, поехал вперед. Так как переезд был небольшой, то они добрались до гостиницы довольно рано, освежились, выпив малую толику, а освежившись, выпили еще и заказали в ожидании прибытия кортежа ужин. Но, видя, что сеньор не едет, они с аппетитом поужинали тем, что было повкуснее, и, так как кортеж все еще не показывался, то поручили все заботы об ужине хозяину и повару, который приехал одновременно с ними, а сами, заняв маленькую якобинскую келейку,[179] расположились в ней поудобнее и принялись играть в храпки. Но скоро приехал и сеньор. Узнав, что наши герои уже улеглись спать, слуги не стали их пока беспокоить, а после ужина тихонько вошли в их комнату, когда те еще не кончили первого сна. Надо заметить, что Сен-Шело был столь худ, что кости его выпирали сквозь кожу, между тем как Круазе делал своему повару такую же честь, как Сен-Шело его позорил: он был такой жирный и пухлый, что вы прокололи бы его рыбьей костью. Что же сделали слуги? Они взяли у спящих панталоны, распороли их пополам, сшили правую штанину одного с левой штаниной другого и левую одного с правой другого, а затем положили их на место и оставили наших героев до утра, пока сеньор, желая воспользоваться прохладой, не приказал готовиться к выезду. Тогда один из пажей, знавший об этой проделке (ибо пажи никогда не бывают в стороне от хороших затей), поспешно постучал в дверь их комнаты и сказал:
– Господин Круазе, господин Сен-Шело, сеньор уже сел на коня! Будете ли вы вставать?
Наши герои моментально вскочили и схватились за одежду. Сен-Шело очутился в лучшем положении, чем Круазе, благодаря своей худобе, он вошел ногою в штанину Круазе так же легко, как мужья, женатые в прошлом году. Он оделся и выскочил оттуда быстрее, чем собака из-за изгороди, а затем взобрался на своего осла и давай погонять! Но Круазе, надевший, к несчастью, сначала свею штанину, пришел в большое затруднение с другой. Она оказалась для него столь тесной, что он едва сумел просунуть в нее руку, словно в нее забрался черт. Тянет-тянет, а натянуть никак не может. Ему сначала и в голову не приходило, что она чужая, ибо он никогда еще не слыхал про такие штуки, а кроме того, он еще не вполне проснулся, как это бывает со всеми тучными людьми, плотно закусившими накануне. Наконец, от его усилий штанина разорвалась. Это привело его в ярость и заставило окончательно проснуться.
– Что за чертовщина? – сказал он.
Приглядевшись к панталонам, он увидел, что штанина не его, и понял, что ему ее не надеть. Просунул ногу и ляжку в образовавшуюся прореху, чтобы хоть немного прикрыть зад, он надел на голую ногу сапог, вскочил на лошадь и помчался вслед за сеньором, отъехавшим уже на целую милю, надеясь, что сумеет поправить беду как-нибудь потом. Нечего и говорить, как над ним смеялись. Когда кортеж остановился в доме одного дворянина, жившего весьма уединенно и не имевшего ни штопальщиков, ни портных, все узнали о происшествии. Сен-Шело и Круазе были вынуждены меняться своими штанами и переодеваться как раз во время обеда. Это было для них хорошим наказанием за слишком сытный ужин накануне. Господину Круазе оно вреда не причинило, напротив, ему было даже полезно попоститься, но для бедного Сен-Шело оно было несравненно тяжелее, ибо он и без того был худ, а кроме того, Круазе разорвал его штанину. Таким образом, беда
Да, да. Так говорит Маро.[180] Для того чтобы этот рассказ был интереснее, некоторые советуют мне говорить, что это произошло зимой. Но прекрасно зная, что это случилось не зимой, а летом, я не хочу лгать. За свой поступок я стал бы терзаться угрызениями совести и должен был бы наложить на себя епитимью, не говоря уже о том, что холодные повествования не так нравятся. Однако тем, кто будет об этом рассказывать впредь, можно для разнообразия позволить изображать это происшествие как имевшее место зимой. Предоставляю это на ваше усмотрение. А что касается меня, то перехожу к другому.
178
179
То есть уютную, теплую комнату, так как монахи-якобинцы были известны своей любовью к удобной, даже изнеженной жизни.
180
Деперье ссылается на стихотворное послание своего друга знаменитого поэта Клемана Маро (1497–1544), адресованное Франциску I.