После этого он решил уехать, будто бы получив от родных письмо, в котором ему наказывали немедленно приехать, и отправился в Париж, где занялся изучением медицины. Но, может быть, никогда он не был таким хорошим врачом, как во время своего обучения, то есть никогда у него дела не шли так хорошо, как в том городе, ибо судьба бывает иногда более благосклонной к смельчакам, чем к благоразумным людям. Ученые люди слишком рассудительны: они взвешивают обстоятельства, опасаются и сомневаются, порождая этим недоверие к себе и охлаждая у людей желание обращаться к ним за советами. И в самом деле, говорят, что попасться в руки к счастливому врачу – лучше, чем к ученому. Итальянский врач это прекрасно понимает, и, когда у него бывает досуг, он пишет две-три сотни рецептов на случай разных болезней, а затем, собрав их в кучу, кладет в карман. Когда кто-нибудь приносит ему мочу, он вынимает наугад, как вынимаются лотерейные билеты, рецепт и вручает его пациенту со словами: «Dio te daga buona!».[221] Если больной выздоравливает: «In buona hora».[222] Если больному становится хуже: «Suo danno».[223] Вот что творится на белом свете!
Новелла LXI
О приговоре бретонского прево, повесившего Жана Трюбера[224] и его сына
Жил в Бретани один человек, и, надо сказать, человек дрянной. Звали его Жаном Трюбером. Он много раз попадался на кражах, и, казалось, получив в одном месте трепку, в другом – порку, он должен был бы немного образумиться, но, напротив, он так к этому привык, что не только не исправлялся, но даже начал обучать своему ремеслу пятнадцати-шестнадцатилетнего сына, водя его с собою на промысел.
Как-то раз они украли у одного богатого крестьянина кобылу. Тот сразу же заподозрил в этой краже Жана Трюбера и сумел с помощью надежных свидетелей доказать, что Жан Трюбер увел его кобылу в среду на базар, находившийся в пяти-шести милях от деревни, где и продал. Жана Трюбера вместе с сыном выдали прево, и ему недолго пришлось ждать суда и приговора, в котором, между прочим, значилось следующее: «Жана Трюбера за кражу и увод взрослой кобылы повесить и удавить, и мальчик должен быть вместе с ним». Затем прево передал Жана Трюбера и его сына палачу и откомандировал с ними своего актуариуса[225] – парня не особенно ученого. Когда дело дошло до исполнения приговора, палач высоко и быстро повесил отца, а затем спросил актуариуса, что он должен сделать с мальчуганом. Актуариус прочел приговор, внимательно рассмотрел слова «и мальчик должен быть вместе с ним» и велел палачу делать свое дело. Палач сделал. Он вздернул и мальчугана, который уже совсем повесил голову, и, что гораздо хуже, удавил. Исполнив приговор, актуариус пришел к прево, и тот его спросил:
– Ну, как дела с Жаном Трюбером?
– Жан Трюбер повешен, – ответил актуариус.
– А мальчуган? – спросил прево.
– И мальчуган повешен, ей-богу!
– Как? – сказал прево. – Тысяча чертей! И мальчуган повешен?
– Ей-богу, и мальчуган, – ответил актуариус.
– Что вы сделали! – сказал прево. – Ведь я вам этого не говорил.
И между ними произошел долгий спор. Актуариус утверждал, что, согласно приговору, он должен был повесить и мальчугана, прево утверждал обратное. Наконец после долгих препирательств прево сказал:
– Прочтите приговор. Клянусь богом, я не имел намерения вешать мальчугана!
Актуариус прочел приговор и это самое важное место: «Жана Трюбера за кражу и увод взрослой кобылы повесить и удавить, и мальчик должен быть вместе с ним». Словами «вместе с ним» прево хотел сказать, что Жан Трюбер должен быть повешен, а его сын должен присутствовать при казни, чтобы казнь отца послужила для него назиданием. Прево хотел поступить с мальчиком согласно именно этим словам, но было уже поздно. Актуариус же оправдывался тем, что слова «вместе с ним» должны означать, что мальчик подлежит повешению вместе с отцом. Наконец, не зная, что сказать, хотя актуариус был не прав, прево промолвил:
– Покончено с мальчиком, покончено. А может быть, это и хорошая развязка для молодого волка, ей-богу!
Вот и все вознаграждение, какое получил бедный мальчуган, если не принимать в расчет распоряжения прево снять его с виселицы, чтобы не было толков.
Новелла LXII
О юноше, который под именем Туанетты поступил в женский монастырь, и о том, как он вышиб очки у игуменьи, которая осматривала его голого
Жил на свете юноша лет семнадцати-восемнадцати. Побывав на празднике в одном женском монастыре, он увидел там четырех или пятерых красивых монахинь и пришел от них в такое восхищение, что за любую из них охотно согласился бы нарушить свой пост. Они настолько пленили его воображение, что не давали ему ни на минуту покоя.
Приятель, которому он поведал однажды свои чувства, сказал ему:
– Вот что тебе нужно сделать. Ты – парень красивый. Оденься девушкой и ступай к игуменье. Она тебя охотно примет в монахини. Ведь здесь тебя никто не знает.
Это верно: он был мастеровым и скитался по всей стране. Этот совет ему весьма понравился. Полагая, что нет такой опасности, от которой он не сумел бы увильнуть, он решил им воспользоваться. Он переоделся бедной девушкой, придумал себе имя «Туанетта», отправился в монастырь и добился там свидания с игуменьей. Игуменья была очень стара, и по счастливой случайности у нее не было в это время горничной. Туанетта довольно толково изложила ей свою просьбу, уверив ее, что она бедная сирота из одной недальней деревни, сказав при этом, из какой именно. Ее смиренная речь понравилась игуменье, и, как бы из милосердия к ней, она согласилась ее приютить, обещая через несколько дней принять ее к себе в услужение, а если она будет вести себя, как хорошая девушка, то и оставить в монастыре совсем. Туанетта стала вести себя умницей. Она весьма понравилась доброй игуменье, и мало-помалу ее полюбили все монахини. А так как она быстро научилась работать иглой (может быть, потому, что умела раньше), то еще более довольная ею игуменья решила немедленно постричь ее в монахини.
После пострижения, которое было для нее самым важным делом, она начала теснее сближаться с теми монахинями, которые казались ей самыми красивыми, и, шаг за шагом, ей удалось улечься с одной из них на одну кровать. И в первую же ночь, предаваясь с нею невинным и приятным утехам, Туанетта открылась своей подруге в том, что по воле божией у нее чудесным образом вырос на животе рог, и они начали забавляться. Этой забаве он (я хочу сказать – она) с легкой руки предавался довольно долго и тешился не с одной только, но с четырьмя монахинями, с которыми сумел завязать дружбу. Нет ничего удивительного в том, что если в этот секрет были посвящены трое или четверо сестер, то о нем узнала и пятая, и шестая. А так как среди них были и красивые, и некрасивые, то Туанетта, выказывая к последним меньше расположения, чем к первым, дала повод ко всяким подозрениям и догадкам. Они принялись следить за нею так внимательно, что скоро открыли все.
Поднялся ропот, который дошел и до ушей игуменьи. Они не указали ей прямо на сестру Туанетту, ибо игуменья была виновницей ее посвящения и так сильно к ней привязалась, что вряд ли поверила бы, если бы ей рассказали всю правду, ню косвенными намеками они дали ей понять, что не следует особенно полагаться на монашеское одеяние, что не все монахини так благонравны, как она думает, И что есть-де среди них одна монахиня, которая порочит религию и развращает сестер. Когда же она спросила их, о ком и о чем они говорят, они ей ответили, что если она хочет это узнать, то пусть их всех разденет донага. Игуменья, пораженная этой новостью, пожелала узнать всю правду на другой же день и призвала к себе всех монахинь. Сестра Туанетта, уведомленная своими любимицами о намерении игуменьи, а именно, что игуменья хочет произвести осмотр, повязала свой рожок шнурком и так искусно подтянула его через зад, что, рассматривая ее не очень близко, нельзя было заметить ничего подозрительного. Она надеялась, что игуменья, не видевшая дальше своего носа, ничего не разглядит. Все монахини явились. Игуменья прочла им назидание, объяснила им, зачем она их призвала, и велела им раздеться донага. Затем она надела очки и начала их осматривать. Обходя их по очереди, она дошла и до сестры Туанетты. Туанетта, увидев всех этих голых, свежих, белотелых, пухлых и жирных монахинь, не могла управиться со своим рожком, и он сыграл с ней плохую штуку. В тот самый момент, когда игуменья подошла к ней вплотную и начала ее разглядывать, шнурок порвался, а рожок, внезапно развернувшись, ударил по очкам игуменьи и отбросил их шага на два. Бедная игуменья была так поражена этим происшествием, что только и могла воскликнуть:
224