– Иисус Мария! Так это – вы? Кто бы мог это подумать! О, как вы меня обманули!
Однако ей ничего больше не оставалось, как замять это происшествие, ибо она не хотела позорить религию. Сестра Туанетта была отпущена с обещанием, что она впредь будет соблюдать честь монахинь.
Новелла LXIII
О профессоре, который сражался с одной селедочницей с Малого моста
Один стриж[226] направился как-то раз в Великий пост к Малому мосту[227] и подошел к селедочнице, намереваясь купить у нее треску. Но вместо двух лиардов, которые она с него запросила, он предложил ей только один. Селедочница рассердилась и обругала его, сказав:
– Проходи, проходи, Жоан![228] Отнеси свой лиард к кишечникам.
Стриж, получивши такое оскорбление прямо в глаза, пригрозил ей пожаловаться на нее своему профессору.
– Ступай, паренек, жалуйся! – ответила она. – Я сумею отделать вас обоих – и тебя, и его!
Стриж, недолго думая, отправился прямо к своему профессору, порядочному повесе, и сказал ему:
– Per diem, Domine![229] Там, на Малом мосту, сидит самая злющая старуха в мире! Я хотел купить у нее треску, а она назвала меня Жоаном.
– А кто она? – спросил профессор. – Ты сумеешь мне ее показать?
– Ita, Domine,[230] – ответил школяр. – А кроме того, она мне сказала, что сумеет отделать и вас, если вы к ней придете.
– Пусть только попробует! – сказал профессор. – Per dies![231] Она получит, что следует.
Профессор решил, что к такой особе с пустыми руками идти нельзя и что самым лучшим подарком для нее будет запас хороших отборных ругательств, которыми он должен отделать ее так, чтоб довести ad metam non loqui,[232] a поэтому велел спешно собрать все ругательства, какие только существуют, и обратился также за помощью к своим коллегам. Коллеги, сидя за кружками вина, скоро придумали их для него такую уйму, что он вполне удовлетворился. Записав их на двух больших свитках, он выучил один свиток наизусть, а другой положил за рукав на тот случай, если одного свитка окажется недостаточно.
Затвердивши свои ругательства насколько возможно лучше, он позвал стрижа, чтобы тот довел его до Малого моста и показал ему эту селедочницу. Кроме него, он пригласил с собой еще нескольких других галошников,[233] которых он сводил in primis et ante omnia[234] в кабачок «Мул» и хорошенько подпоил. Едва они дошли до Малого моста, как селедочница узнала стрижа и, увидев, что он явился на этот раз не один, догадалась, зачем он пришел.
– Ах, вот они! – закричала она. – Вот они, обжоры! Вся школа свалилась!
Профессор приблизился к ней и, постучав об лохань, где она держала сельди, сказал:
– А что нужно этой старой ведьме?
– Ах ты, кутейник! – сказала старуха. – Уж не затем ли ты сюда пришел, чтоб задирать меня?
– Вот навязалась, старая шлюха! – сказал профессор. – Клянусь светом! Пусть будет по-твоему!
И с этими словами он стал перед ней в позу фехтовальщика, намереваясь сразиться с ней меткими ударами языка.
– Слава те боже, – сказала селедочница, увидев, что ей делают вызов. – Так ты хочешь меня переругать, чумазый учителишка! Ну, ну! Начинай, дюжий осел, увидишь, как я тебя отделаю. Говори же, твой черед!
– Эх ты, двужильная! – сказал профессор.
– Ах ты, сводник!
– Провались ты, тварь!
– Нишкни, потаскун!
В самом разгаре сражения я должен был уйти, потому что у меня были дела, но я слышал от свидетелей, что обе стороны долго и отважно сражались, высыпав друг на друга по сотне самых отборных, крепких и сногсшибательных ругательств. Но говорят, что у профессора вырвалось одно ругательство два раза: он вторично назвал ее «тварью». Селедочница заметила это и сказала:
– Слава те боже! Да ведь ты уже это говорил, блудник ты этакий!
– Ну и что же? – ответил ей профессор. – Ведь ты и дважды и трижды тварь!
– Брешешь, лягушонок противный!
Надо полагать, что бойцы бились некоторое время так искусно, что зрители не знали, кому из них отдать пальму первенства. Но у профессора истощился наконец первый свиток. Он вытащил из рукава второй, и так как он не знал наизусть, то немного смутился, увидев, что селедочница входит в еще больший азарт. Однако, надеясь, что если он отхватит их единым духом, то ему удастся ее сбить, он начал читать записанные в свитке школьные ругательства:
– Алекто, Мегера, Тезифона,[235] презренная, гнусная, омерзительная, отвратительная!
Но селедочница его прервала.
– Ну, слава те боже! – сказала она. – Ты уже не знаешь что и сказать? Говори по-настоящему, и я буду тебе отвечать, безмозглый! Говори по-настоящему! Ах, он принес с собой целый свиток! А ну-ка, поди сперва выучи его, учитель Жоан! Ты еще не выучил своего урока!
И все селедочницы принялись на него лаять, словно собаки на луну, и так напустились на него, что ему больше ничего не оставалось делать, как спасаться бегством. Бедняга был побежден. Вероятно, он пришел к выводу, что если бы у него был Калепин,[236] – вокабулярий, диксионарий, промптуарий и тезаурий ругательств, – он не уступил бы этой ведьме: поэтому он был вынужден скрыться в коллеж Монтегю,[237] куда и удрал без оглядки.
Новелла LXIV
О парижанине, который сходил с ума по одной молодой вдове, и о том, как она, решив над ним посмеяться, оказалась посрамленной более, нежели он
Один парижанин, происходивший из хорошей семьи, юноша ловкий и знавший себе цену, влюбился в молодую и красивую вдову, которая была очень довольна тем, что в нее влюблялись, умела искусно разнообразить приманки, пленявшие ее поклонников, и наслаждалась анатомией сердец молодых людей. Но свою благосклонность она дарила только тем поклонникам, которые ей нравились, притом, нередко самым худшим, и молодого человека, о котором здесь идет речь, лишь водила за нос, делая вид, что готова для него на все. Он беседовал с ней наедине, трогал и даже целовал ее груди, касался ее тела, но никак не мог добиться позволения умереть возле нее заживо. Тщетно он умолял, заклинал ее и носил ей подарки, – она оставалась непреклонной, за исключением разве того случая, когда во время одной уединенной беседы с нею, в ответ на его красноречиво изложенное желание, она сказала:
– Нет, вы ничего от меня не получите, пока не поцелуете мне зад.
Эти слова вырвались у нее совершенно необдуманно, и она полагала, что молодой человек не примет их всерьез, но он, несмотря на свое смущение, после того как все его средства оказались бессильными, решил, однако, испытать и это средство, надеясь, что никто о нем не узнает, и ответил, что если ничем другим он не может ей угодить, то он готов.
Дама, пойманная на слове, поймала и его и заставила его поцеловать свой зад без всякого прикрытия. Но когда Дело дошло до переда – он опять остался ни с чем. Дама только смеялась над ним и говорила ему такие колкости, что он пришел в совершенное отчаяние и ушел от нее в бешенстве, какого не испытывал еще ни один человек в мире. Но он был не в силах оставить ее совсем и лишь на некоторое время удалился от общества, ибо стыдился не только ее, но и всех людей, словно весь мир знал о его поступке. Он обратился, наконец, за помощью к одной старухе, которая знала эту даму.
226
233
235
237