– Дорогая моя, отведай-ка этого вина, – говорил он ей, – такого вина ты еще никогда не пила.
– Как же! Буду я пить! – отвечала она. – Уйдешь ли ты отсюда, пьяница?
– Эх, Жаннета, да ты только немножко попробуй! Сколько можешь.
И она в конце концов поддавалась его просьбам, рассуждая про себя: «А ведь за это приходится платить и мне. Выпью-ка я свою долю». Правда, она была несколько умереннее Жанико и никогда не напивалась до того, чтобы у нее не хватило сил увести его домой, а ведь надо полагать, что разлучить Жанико с кружкой было не легко. Иной раз она сердилась и муж ей говорил:
– Жаннета, ты знаешь, что я вчера видел? Вот этот господин… Ты меня понимаешь? Я больше об этом ничего не скажу, Жаннета. Но только дай мне допить. Ступай же, дорогая. Я приду вслед за тобой.
И снова за кружку. А возвращался он всегда в таком состоянии, что лучше знал, откуда он идет, чем куда (ибо улица казалась ему недостаточно широкой), и шел покачиваясь, ковыляя и спотыкаясь. Всякий раз он стукался впотьмах о какую-нибудь дверь или телегу и сажал себе на лоб шишку, но ушиб заживал прежде, чем он успевал его заметить. Несколько раз он падал с лестниц и проваливался в люки погребов, но все это сходило ему благополучно: бог всегда был к нему милостив. Если вы спросите, откуда же он брал деньги, то я скажу вам, что в доме у него не осталось ни одной тарелки и ни одной миски. Застигнутый нуждою, он начал продавать скатерти и одеяла с кровати, а когда с ним в попойке принимала участие жена – ее пояса, шляпки и платья, если они попадались ему под руку. Почему ему было не воспользоваться ими, если и жена поддалась этой страсти? Надо же было чем-нибудь ее поить! Да и у него всегда находился какой-нибудь плательщик, ибо ведь чем в верхнем окошке икалось, тем нижнее откликалось. Кстати, надо упомянуть, что Жанико всегда носил с собой трехчарочную бутылку, держал ее ночью возле себя и, просыпаясь, всякий раз отпивал от нее несколько глотков. Даже во сне он не мог забыть о своей бутылке, и до того изловчился, что во время сна держал ее в руке и пил из нее, словно совсем не спал. Зная о его привычке, жена частенько предупреждала его – выпивала из бутылки все вино, а затем наполняла ее водой, и бедный Жанико пил спросонья воду. Иногда он просыпался от этого, ибо вода вызывала у него во рту противный вкус, но снова засыпал, не находя нужным поднимать из-за этого ссору.
Большей частью на их кровати вместе с ними помещался некто третий, исполняя с Жаннетой тревизанский танец,[258] но Жанико не было до этого никакого дела. Иногда он пытался разбавлять вино водою, но, обмакнув для этой цели в кувшин с водою лезвие ножа, он стряхивал с него в свой стакан не больше капли. Вы никогда не встретили бы его без косточки окорока в кармане. Больше всего в мире он любил сосиски, миланский сыр, сардины, копченую сельдь и прочие острые закуски к вину. Для него были хуже всякого яда яблоки, салат, сдоба и сладкие пирожки, и когда о них кричали продавцы, он затыкал уши.
Глаза его были окаймлены багровой пленкой. Однажды, когда они у него заболели, врач запретил его жене давать ему вина. Но с ним можно было сделать все, что угодно, только не это, и он предпочел лишиться лучше окон, чем всего дома. Когда же ему посоветовали промывать глаза белым вином, он сказал:
– Что толку промывать их снаружи? Это еще хуже. Не лучше ли пить его столько, чтобы оно выходило через глаза и промывало бы их и изнутри и снаружи?
Когда шел град, он падал на колени и молил бога сохранить только виноградники. Если его спрашивали: «А отчего же ты, Жанико, не молишься о хлебе?» – он говорил:
– О хлебе? С куском хлеба величиною с орех я выпью кварту вина. Я не беспокоюсь о хлебе: уж слишком мало его должно уродиться, чтобы его не хватило для меня.
Это было в то время, когда он еще не потерял своего рассудка, ибо говорят, что, втянувшись в свою привычку, он уже больше никогда не протрезвлялся. Некоторые даже утверждают, что кровь его превратилась в вино. Он не говорил ни о чем, кроме вина, и если бы его сделать священником, он стал бы петь только о вине. Вот какая это была увлекающаяся натура!
Весьма вероятно, что он и умер в нетрезвом состоянии. За два или три дня до смерти у него вышло все вино. Он слезно жаловался и просил убить его, чтобы ему не пришлось умереть без вина. На исповеди он не мог отыскать на своей совести ни одного греха, кроме пьянства, и говорил с исповедовавшим его священником только о вине. Он рассказал ему, сколько раз он пил плохое вино, каялся в этом и просил у бога прощения. Когда же он понял, что ему придется пить вино уже в другом мире, он завещал похоронить его в погребе под винной бочкой, головой под краном, чтобы капли вина стекали ему в рот и утоляли его жажду, ибо он видал на кладбище святого Иннокентия,[259] как у покойников пересыхают рты. Разве он был плохим философом с своей верой в то, что и после смерти люди продолжают любить блага, которые они любили при жизни? Только вино порождает таких людей, для которых нет ничего не возможного. Некоторые утверждают, что он завещал похоронить его под виноградной лозой и что эта лоза стала с тех пор давать с каждым годом все больше и больше винограда. И будто бы, когда все виноградники побивало градом, она оставалась нетронутой и приносила винограда не только не меньше, чем обычно, но, может быть, даже еще больше. Предоставляю вам решать, правда ли это и как это было в действительности.
Новелла LXXIX
О стригуне и о священнике, продавшем зерно
Нет в мире ни одного ремесла, которое требовало бы большей ловкости, чем ремесло стригунов, ибо этим достойным людям приходится иметь дело и с мужчинами, и с женщинами, и с дворянами, и с адвокатами, и с купцами, и с попами (сначала я расскажу об этом случае), – одним словом, со всеми людьми, за исключением лишь францисканских монахов, которые хотя и носят вопреки своему уставу деньги,[260] но прячут их так хорошо, что бедным стригунам[261] никогда не удается ими поживиться. Мало того, что им приходится иметь дело со всеми перечисленными людьми, – они должны красть у вас в вашем присутствии, и именно то, что вы держите крепче всего. И так как им очень хорошо известно, что их ожидает в случае поимки, то решайте сами, какими они должны быть ловкими и находчивыми. Я выберу для вас две или три проделки, которые, кажется, считают довольно остроумными, хотя я и не отрицаю, что они делают кое-что и похитрее, когда бывает нужда.
Один из этих дельцов, о которых мы говорим, был пойман в Тулузе. Я не знаю только, был ли он одним из самых ловких, и даже склонен думать, что нет, ибо он попался и, что гораздо хуже, был повешен. Впрочем, повадится кувшин по воду ходить, тут ему и голову сломить. Как бы то ни было, но, сидя в тюрьме, он в надежде на помилование выдал товарищей и начал откровенно рассказывать обо всех случаях своей обширной практики. Вот один случай.
Однажды ватага стригунов в десять или двенадцать человек, находясь в упомянутом городе в базарный день на Пейрской площади,[262] заметила священника, который получил за проданное зерно (известно какое) чистоганом сорок – пятьдесят франков и положил эти деньги в сумочку, висевшую у него за поясом (разумеется, он носил ее на голове). Повесы этому весьма обрадовались, ибо надеялись поживиться от него не менее чем одним денье. Ради этой благой цели они начали подбираться друг к другу поближе, чтобы действовать сообща, а иначе им ничего не удалось бы, и принялись теснить его изо всех сил. Но священник, дрожавший за свой кошелек, как нищий за суму, очутившись в давке, старался не выпускать его из рук. Он боялся, что его обокрадут, и думал, что все окружавшие его люди – стригуны кошельков и сумок. Тем временем повесы, чтобы отрезать его сумку, теснили, поворачивали и водили его по толпе, делая вид, что пробивают себе дорогу. Но сколько они его ни кружили, он крепко держал свою выручку в руке. Это их сильно раззадорило и удивило: какой-то поп доставляет им столько хлопот! Сам рассказчик, отвечая на вопросы судьи, говорил, что за всю свою практику ему не приходилось встречать человека, который держался бы за свой кошелек более упорно и цепко, чем этот поп. Но они поклялись, что кошелек будет принадлежать им. И что же они сделали, кружа его таким образов по толпе? А вот что. Они подвели его к большой груде деревянных башмаков, или сабо, которые делаются для большей красоты с заостренными носками (как видите, и деревянные башмаки могут быть красивыми), а затем один из стригунов толкнул ногою один башмак и больно ударил им священника в колено. Почувствовав сильную боль, священник не мог не схватиться рукою за ногу, ибо сильная боль заставляет забывать обо всем, и не успел он выпустить свою сумку из рук, как этот ловкий стригун уже подхватил ее. Несмотря на сильную боль, священник все-таки хотел ухватиться за свою драгоценность, но поймал одну лишь подвязку. Он завопил от этого сильнее, чем от боли в ноге, но его сумка шла уже через третьи-четвертые руки, ибо в подобных случаях они действуют удивительно ловко. Таким образом, бедный священник был вынужден уйти с плохой выручкой: с ушибом в ноге, с потерей кошелька и денег. Есть такие совестливые люди, которые считают продажу церковного добра грехом, но я ничего об этом не говорю и перехожу теперь к другому рассказу.
258
261