– Не думайте, пожалуйста, что среди людей простых не бывает плутов, – сказал Жебюрон, – как раз напротив, их там еще больше, чем среди нас. Взять хотя бы мошенников, убийц, колдунов, фальшивомонетчиков и прочих хитрецов, не знающих покоя, – все ведь это люди бедные, ремесленники.
– По-моему, нет ничего странного в том, что эти люди похитрее других, – сказала Парламанта, – удивительно только, что, будучи столь заняты, они находят еще время для любви и что чувство столь благородное может зародиться в сердце простолюдина.
– Сударыня, – воскликнул Сафредан, – разве вы не знаете, что наш прославленный Жан де Мен сказал:
Однако любовь, о которой говорится в этом рассказе, не связывает человека по рукам и ногам. Так как у людей простых нет ни богатств, ни почестей, природа предоставляет в их распоряжение другие дары, в которых нам бывает отказано. Пища у них не так изысканна, как у нас, но аппетит у них лучше, и грубый хлеб кажется им вкуснее, чем нам – вся наша привередливая кухня. Постели у них не такие мягкие, как у нас, белье не такое тонкое, зато спят они крепче, чем мы. И сон для них – настоящий отдых. Среди них вы не встретите разодетых и раскрашенных дам, от которых мы без ума; однако любовью они наслаждаются чаще, чем мы. Им не приходится взвешивать каждое свое слово, им некого бояться, ибо видят их только звери да птицы. Они лишены того, что есть у нас, но зато у них в избытке все то, чего у нас нет.
– Прошу вас, – сказала Номерфида, – не будем больше говорить об этом крестьянине и о его жене, и чтобы закончить наши рассказы до начала вечерней молитвы, предоставим слово Иркану.
– У меня действительно припасена для вас одна история, – сказал Иркан, – такая необыкновенная и жалостная, каких вы, пожалуй, не слыхивали. Мне, правда, неприятно рассказывать дурное об одной из вас, женщин; я-то ведь знаю, что мужчины – народ такой злонамеренный, что стоит только какой-нибудь женщине оступиться, как они сейчас же возведут поклеп и на всех остальных. Но история эта настолько необычна, что я на этот раз, пожалуй, откину свои опасения. К тому же, может быть, подумав о том, какие случайности бывают на свете, женщины станут более осмотрительными. Итак, я без страха приступаю к своему рассказу.
Новелла тридцатая
Юноша лет четырнадцати-пятнадцати, думая, что он улегся спать с одной из девушек, живших у его матери, в действительности разделил ложе с собственной матерью, и через девять месяцев она родила дочь, на которой он же, спустя двенадцать или тринадцать лет женился, не зная ни тою, что она его дочь, ни того, что она его сестра, равно как и она не знала, что он – ее отец и вместе с тем брат.
В царствование короля Людовика Двенадцатого, когда легатом Авиньонским был один из представителей рода Амбуазов,[344] племянник легата Французского,[345] в Лангедоке жила некая дама, имя которой не стоит называть из уважения к ее роду; дама эта имела больше четырех тысяч дукатов годового дохода. Она очень рано овдовела и жила со своим единственным сыном. Она так чтила память своего покойного мужа и так любила ребенка, что решила больше никогда не выходить замуж. А чтобы избежать всякого соблазна, она нигде не бывала и посещала только людей благочестивых, ибо считала, что стечение обстоятельств может ввести во грех, и не знала, что грех сам может создать стечение обстоятельств. Итак, молодая вдова перестала бывать в обществе и всецело предалась благочестию, столь строгому, что ей даже стало казаться, что грешно присутствовать на свадьбе или слушать церковный орган. Когда сыну исполнилось семь лет, она наняла ему Учителя, человека очень праведного, который наставлял его богоугодной жизни и благочестию. Но когда мальчику исполнилось четырнадцать или пятнадцать лет, другой его Учитель – и притом тайный – природа, воспользовавшись его досугом и хорошим здоровьем, обучила его кое-каким вещам, которым его наставник не уделял ни малейшего внимания. Мальчик начал заглядываться на все красивое, и в нем стали пробуждаться желания. Среди прочих особ женского пола внимание его привлекла молодая девушка, которая спала в комнате его матери. Но никто этого не заметил, ибо все считали его ребенком. К тому же в доме привыкли вести только благочестивые разговоры. И вот подросток начал приставать к этой девушке и тайно домогаться ее любви. Девушка тотчас же сказала об этом своей госпоже, но та души не чаяла в сыне и решила, что она говорит ей все это, чтобы их поссорить. Но девушка была так настойчива, что ее госпоже оставалось только ответить: – Я узнаю, правда ли все, что ты говоришь; если же окажется, что ты на него только попусту наговариваешь, ты у меня за это поплатишься.
И чтобы во всем удостовериться самой, она велела девушке заручиться согласием ее сына прийти ровно в полночь и лечь к ней в постель, – девушка спала в одной комнате со своей госпожой, но в отдельной кровати, которая стояла возле двери. Девушка так и сделала, а когда настал вечер, вдова улеглась к ней на кровать сама, решив, что, если все, что она сказала, – правда, она так проучит сынка, что впредь, ложась в постель с женщиной, он всегда будет вспоминать об этом дне.
И вот, в то время когда она обдумывала все это и пребывала в гневе, сын ее прокрался в спальню и лег к ней в постель. Мать все еще никак не хотела допустить мысли, что он сделал это с дурным намерением, и поэтому не сказала ему ни слова. После чего она заметила, что лежать спокойно он вовсе не намерен, но все-таки отказывалась поверить, что мальчишеские желания могут довести его до греха. И она оказалась настолько снисходительной и к тому же податливой, что гнев ее сменился наслаждением, которое было более чем отвратительно, ибо она совсем забыла, что она мать. И подобно тому, как внезапно хлынувший поток, который сдерживался силой, рушит на своем пути все преграды и становится еще стремительнее, так и дама эта, долго сдерживавшая свою плоть, теперь вдруг дала ей полную волю. Достаточно было сделать первый шаг – потом она уже была не в силах остановиться. Но едва только грех этот был совершен, как ее стали одолевать угрызения совести, и муки эти были так велики, что потом всю жизнь она не могла от них избавиться. Ей стало так тяжко на душе, что она поднялась с постели, оставив там сына, который был убежден, что с ним все время находилась молодая девушка, и, уединившись в маленькой комнате, весь остаток ночи плакала там и рыдала. Но вместо того чтобы смириться и признать, что одна только милость господня может помочь нам справиться с вожделением, она думала, что слезами своими смоет свой проступок и будет достаточно благоразумна, чтобы впредь избежать всякого зла. И она оправдывала грех свой, приписывая его обстоятельствам, а не злому умыслу, от которого никто, кроме господа, уберечь не может. Она стала думать о том, как сделать, чтобы с ней это больше не повторилось. И ведя себя так, как будто это единственный грех, которого ей следует опасаться, она употребила все свои силы на то, чтобы его избежать. Но гордыня ее, которая, казалось бы, должна была смириться после содеянного ею греха, в действительности возрастала, – и стараясь спасти себя от одного зла, она совершила немало других. Наутро, едва только рассвело, она послала за наставником своего сына и сказала ему:
– Мой сын уже подрос, и пора его куда-нибудь пристроить. У меня есть один родственник, капитан Монтесон,[346] состоящий на службе у главнокомандующего Шомона.[347] Он будет рад его к себе взять. Везите его туда сейчас же – и, чтобы мне не было так жаль расставаться с ним, пусть лучше он уезжает, не простившись со мной.
Отдав все распоряжения, она вручила наставнику необходимые для поездки деньги. Наутро сына ее увезли. Мальчик был этим очень доволен, ибо, насладившись любовью, он мечтал поскорее отправиться на войну.
Вдова долгое время пребывала в великой печали. И если бы не страх перед богом, она бы, вероятно, решила умертвить ребенка, которого носила в своем чреве. Она сказалась больною и постоянно куталась в плащ, чтобы никто не заметил ее брюхатости, а когда настало время родить, она решила, что единственный человек, которому она может довериться, – это ее сводный брат, бастард, которому она в свое время сделала много добра. Она сказала ему, что ждет ребенка, не назвав только имени виновника, и попросила его помочь ей скрыть свое бесчестье, на что тот охотно согласился. За несколько дней до родов он объявил всем, что сестра его больна, что ей необходимо переменить обстановку, и пригласил ее на время перебраться к нему в дом. Она поехала туда, взяв с собою одну или двух служанок. Жена ее брата вызвала к ней повитуху, причем последней не было даже сказано, у кого она принимает ребенка. И вот однажды ночью женщина эта разрешилась от бремени хорошей здоровой девочкой. Брат ее поручил ребенка кормилице, которая не сомневалась в том, что это его собственная дочь. Вдова же, прожив у брата около месяца и уже совершенно поправившись, вернулась домой и стала вести еще более строгий образ жизни, соблюдая посты и усердно молясь богу. Но когда сын совсем возмужал, он стал просить мать разрешить ему вернуться домой, ибо войны в Италии тогда не было. Боясь, как бы все не повторилось снова, мать его сначала не соглашалась, но он был очень настойчив, и ей неудобно было ему отказать. Она тогда поставила условием, чтобы, прежде чем вернуться домой, он женился на девушке, которую выбрал бы по любви, наказав ему не гнаться за богатством, лишь бы будущая жена его была дворянкой. Как раз около этого времени брат этой дамы, видя, что девочка, вверенная его попечению, подросла и похорошела, решил отправить ее куда-нибудь подальше, где бы ее никто не знал, и по совету матери отдал ее королеве Екатерине Наваррской.[348] И до двенадцати-тринадцати лет девочка жила при дворе этой королевы, которая очень к ней привязалась и решила выдать ее замуж за человека знатного и достойного. Но так как она была бедна, то, хотя многие кавалеры ухаживали за нею, руки ей никто не предложил. И вот однажды ко двору королевы явился сын той самой вдовы, о которой уже шла речь и он влюбился в эту девушку, не подозревая, что это его родная дочь. А так как мать разрешила ему жениться на ком он хочет, он ни о чем ее не спрашивал, кроме одного – из дворян она или нет. И, узнав, что она дворянка, попросил у королевы Наваррской ее руки. Королева охотно согласилась на этот брак, ибо знала, что жених богат и к тому же красив и благороден.
344
Имеется в виду Луи д'Амбуаз, племянник Жоржа д'Амбуаза (см. примеч. к с. 121), епископ Альби и папский легат в Авиньоне с 1474 по 1502 г.
347
Имеется в виду Шарль д'Амбуаз (ум. в 1509 г.), французский военачальник, участник войн в Италии, военный губернатор Милана в 1507 г.; он также был племянником Жоржа д'Амбуаза.
348
Речь идет о сестре Гастона де Фуа (1489–1512), прозванного «Гастоном Фебом», герцога Немурского, племянника Людовика XII, прославленного французского военачальника. Екатерина была женой Иоанна д'Альбре, короля Наварры, и тем самым свекровью Маргариты.