Не как пальто. По-другому.
Не будет ни того тела, на которое натягивал чулки, чтобы не мерзнуть.
Ни той темноты ночного леса. Ни той простуды.
Ни жидкой ели, обернутой гирляндой из лампочек, мигающих безмолвно.
Хочется плакать. И не получается.
Я знал, что этим кончится, и нечего лукавить.
По крайней мере, теоретически — жить еще долго.
А то, что сниться будет Болшево до конца, — надо терпеть.
Может быть, в этом и есть главное что-то…
Может. Но я все равно мечтаю.
Я мечтаю вернуться туда, чтобы вернуть себя.
Того, который боялся людей. Стеснялся. Стыдился. Робел.
Того, кто думал о Вселенной и читал книги.
Того, кто не умел общаться и манипулировать.
Того, кто не знал. Чего? Не знаю. Просто. Не знал.
Для кого вся жизнь и весь мир сосредотачивались в листе тетрадном.
В словах, выводимых на нем.
Кто, идя по улицам, в гости, в школу, не думал о проходящих бабах, а складывал слова в строчки…
И в этом чувствовал радость, и смысл, и наслаждение.
Я был я.
И вдруг я взял и оставил себя там, далеко позади, на обочине.
Зачем? Почему?
Ответа нет. Теряется во мраке прошлого. И не важно теперь.
Важно, что теперь это не Я. Это Он.
Я бросил его. Так точнее.
Я бросил его. А сам пошел-поехал-побежал-поспешил вперед.
И не оглядывался.
И вот иду по жизни — уверенный, веселый.
А он смотрит на меня. Оттуда. Глазами.
Смотрит на то, чем я стал.
И не думаю, что радуется.
Или нет. Радуется.
Что я жив. Что любим. Что здоров. Что родители со мной.
Но.
Мне тяжело смотреть ему в глаза.
— Он был моложе?
— Ерунда.
— Он был умнее?
— Нет.
— Честнее?
— Да. Наверняка.
— Талантливее?
— Уверен.
— Порядочнее?
— Он был искренен.
Ну, вот и все.
Я сказал то, что, пожалуй, никому никогда не говорил.
И себе самому не признавался.
Кто-то скажет: это не мечта, это тоска.
Нет, это мечта.
И я верю, что смогу ее искупить. Именно так. Искупить.
Кто-то скажет: это жизнь.
Я знаю. Я знаю, что это жизнь и происходящее неизбежно.
И краткость — она и в жизни сестра таланта.
В смысле продолжительности оной.
А если живешь, и живешь, и живешь, то неизбежно теряешь, теряешь, теряешь… Близких, далеких, время, чувства, но главное — себя.
— Мама, как ты поживаешь?
— Так как-то.
— Хорошо выглядишь.
— Потому что я умерла рано.
— Зачем? Зачем ты ушла так рано? Я так тосковал.
— Потому что я женщина. Потому что я не хочу стареть. Потому я спряталась.
— Спряталась? Ты просто спряталась?
— Конечно. Но спряталась так, чтобы никто и никогда меня не нашел! Ты играл в прятки?
— Да.
— Тогда ты знаешь, что такое смерть.
— Что?
— Смерть — это спрятаться так, чтобы тебя никогда не нашли. Хочешь попробовать?
— Да.
— Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать. Кто не спрятался — я не виновата.
— Мне одиноко, мама.
— Ты не счастлив?
— Нет.
— Почему?
— Я не знаю, зачем я живу.
— Как же ты постарел. Ты очень постарел.
— Потому что я живу, мама…
Все.
Нет, не все.
Ведь кто-то мечтает о смерти.
Не кокетливо. А взаправду.
Не «чтобы пожалели».
Кто-то на самом деле искренне мечтает о смерти.
Может, от боли.
Может, от чего-то еще.
Кто-то искренне мечтает о смерти.
Но этот человек, наверное, никогда не напишет ни слова о своей мечте.
Потому что слово — жизнь.
Оно было в начале.
А смерть — это смерть.
Она в конце.
Она даже после точки.
Эту мечту не надо описывать.
Ее воплощают.
Она возвращает тебе себя.
Федор Бондарчук. Юхан
Актер и режиссер Федор Бондарчук в своей колонке, которая по сути уже является сценарием, говорит с читателями о том дорогом, что у него есть: о своем друге Юхане.
Жизнь и приключения этого человека — больше, чем приключения, и даже больше, чем жизнь: это судьба.
Крепко связанная с судьбой самого Федора Бондарчука.
Он же Юхан Гросс, он же Сауль Гросс, он же Юхан Хярм, он же Юхан Сауль. Сценарий, если я его напишу, будет называться «Юся». Двадцать лет тому назад (я жил еще с родителями, хотя нет… уже не жил с родителями) мне позвонил Ванька Охлобыстин — мы все учились во ВГИКе — и сказал:
— Старик, твое время правления во ВГИКе закончилось, у нас появился новый герой.