Подружки и родители кучками потянулись к приемному зданию, подталкивая перед собой детишек. Тощий седоволосый член попечительского совета стоял у забора и пыхтел сигаретой, выдыхая дым сквозь металлическую сетку ограждения.
— А ты хочешь на мне жениться? — спросила Тереза.
— Я хочу того же, чего и ты, — осторожно ответил я. — А еще я хочу отсюда выйти. Правда, как всегда, где-то посередине. Но если бы ты задала мне этот вопрос на воле, я бы сказал «да», можешь не сомневаться.
Она огляделась кругом:
— Мне, конечно, не нужна ни лесная часовня, ни подружки с цветами, но пожениться здесь…
— Ты просто не была внутри. Там гораздо уютнее.
Она рассмеялась, но как-то невесело. Еще несколько секунд, и наши предохранители перегорели окончательно.
— Вот блин! — сказала она, удивив меня еще больше. — Я уже целый год представляю нас с тобой вместе, так почему бы и на самом деле не попробовать. — И она принужденно улыбнулась. — Понимаю, звучит не очень оптимистично, но я все никак в себя не приду.
— Не обязательно решать что-то прямо сейчас.
— Обязательно. Затем я и пришла сюда сегодня.
Охранник прошел мимо нас, бросив:
— Пора прощаться, — а сам двинулся к другому столу.
Тереза стала комкать обертки от сэндвичей и запихивать их в пакет. Она так торопилась, словно все, чего ей хотелось, это побыстрее скрыться от меня.
— Эй! — сказал я, беря ее за запястье. — С тобой все в порядке? Я не хочу, чтобы ты переживала. И не только ради тебя самой. Я хочу чувствовать себя спокойно сегодня вечером. Но если все идет не так, как ты рассчитывала… — И я умолк, предоставляя ей закончить.
Она поглядела на мою руку на своем запястье, потом закрыла глаза и кивнула.
— Я собиралась поехать домой сегодня вечером, но теперь думаю, что подожду до утра. Мне было так хорошо в мотеле прошлой ночью, так нравилось чувствовать, что ты неподалеку. Может, сегодня будет еще лучше. — Она подняла на меня глаза. — Так хорошо?
— Хорошо, — ответил я.
Когда мы с Терезой шли через двор, то оказались совсем рядом с потрепанным членом попечительского совета, стоявшим у изгороди. Он на мгновение отвлекся от процесса медленного самоубийства и кисло заметил, обдав нас облаком едкого дыма:
— Ну хоть кто-то выглядит счастливым.
— И кто же это? — спросил я, не столько интересуясь ответом, сколько для того, чтобы потянуть время, — так мне не хотелось отпускать Терезу.
Член совета заткнул свою сигарету в старое морщинистое дупло, которое заменяло ему рот, и, вернувшись к созерцанию отдаленной группы деревьев, продолжал мрачно дымить.
— Шутка, — сказал он.
Глава 4
Девятого июля старый тюремный капеллан с желтозубой улыбкой и неумеренным запасом напыщенного сочувствия поженил нас, а двенадцатого ноября утром Тереза встретила меня у ворот тюрьмы на машине, и мы вместе поехали на юг, в Аризону. Свобода не казалась странной поначалу, ведь внутренне я был свободен уже много недель, но через несколько часов я понял, что свободен вредить самому себе как угодно — выпить галлон холестерола, к примеру, или наглотаться какой-нибудь отравы, — никому и дела нет, у меня даже голова от этой мысли закружилась. Однако я ограничился двумя чизбургерами, порцией картошки фри и мороженым. От еды я осовел и задремал, а Тереза вела машину. Я проснулся, сидя к ней вполоборота, и стал разглядывать ее сосредоточенное лицо, обтянутые свитером груди, еще яснее обозначившиеся под давлением ремня безопасности, аккуратно подстриженные прядки волос, льнувшие к зеленой шерсти, линялые джинсы, туго натянутые на коленях, всю ее, такую потрясающую и мягкую, и тут на меня навалилось острое чувство ответственности. Отныне наши жизни были связаны, хотя соединила нас всего-навсего формальная церемония, сухая и скучная, проведенная в тюремном флигеле, в противной маленькой комнатенке с белеными стенами, той самой, где зэков знакомили с художественной литературой, в исправительных целях; и я подумал: интересно, что такое мое чувство к Терезе — любовь или самовнушение, и что такое мой новый стиль — реальность или ловушка, которую я сам себе расставил и в которую сам угодил? Хотя, с другой стороны, разве компромисс и самовнушение не лежат в основе всех человеческих поступков? Разумеется, так оно и есть. И разве сам новый стиль не основан на идее подбора и сочетания слов и звуков так, чтобы с их помощью человек мог нацелить свою волю на небольшие изменения в реальности, подтолкнуть ее в нужную сторону, вызвать к жизни условия и возможности, которых не было прежде? А если все обстоит именно так, разве это не доказывает силу веры, разве не узаконивает мою убежденность в механистической природе Вселенной? И тут на меня нахлынула волна всякой бредятины, которая начала приходить мне в голову с тех пор, как я заделался профессиональным молитвотворцем, и сводилась в основном к попыткам убедить себя самого в парадоксальной нормальности собственного безумия, — все ведь делают одно и то же, разве не так? Вкрадчивые оправдания вползали в мой мозг, неумолимо, как компьютерный вирус, стирая на своем пути всякую противоречащую мысль, уничтожая всякий ментальный файл, который пытался оказать сопротивление. Я оказался бессилен перед собственным творением. Превратился в организм, питающий эмбрионы пагубной философии. В ослепительном свете собственного идиотизма я точно заново родился. Славьте Вардлина Стюарта! Славьте его славой великой. Это я соединил религиозный опыт с процедурой заказа новинок по каталогу, разве не умно? Разве не страшно и не ужасно? Разве не в этом нуждается двадцать первый век? Божественность глубокой заморозки. Святость, низведенная до торговой марки. Слово, Которое Стало Плотью по сходной цене, обогащенное сотнями витаминов для духовного развития. А разве не так поступают все мировые религии? Я стал проповедником для кустарей, этакой помесью Пэта Робертсона и Боба Вилы. Впору завести свое телешоу, назвать его «Этот старый молитвенный дом» или что-нибудь в этом роде[10] и обучать людей, как построить молельню из всякого мусора и обрывков истины, оставленных святыми прежних времен…
10