— Ты, говорят, пописываешь.
— Ну, можно и так сказать.
— Не то чтобы я очень любил читать, но помусолить время от времени хорошую книжку не прочь. Взять хоть этого парня, Роберта Ладлема. Вот кто умеет закрутить историю.
Я прямо-таки воочию увидел Кинкейда, который, восседая на толчке в своем необъятном трейлере и сосредоточенно наморщив обычно праздный лоб, царапает что-то на полях потрепанного, с оборванным переплетом, покетбука, в результате чего на свет рождается первое комментированное издание «Идентификации Борна».
Тут он вдруг решил для разнообразия прикинуться Белым Кроликом, перестал лапать дракона, хмыкнул и вытащил часы.
— Пора бежать, — сказал он. — Заходите как-нибудь в «Ветер пустыни», ребята, покажу вам местечко с таким видом… — Он прикрыл глаза и приложил ладонь к уху, словно вслушивался в далекий зов памяти. — Вы просто должны на него посмотреть! Я серьезно. Забегайте.
За первый месяц в Першинге я имел немало подобных разговоров с горожанами и понял, что сам по себе интересую их не больше, чем какая-нибудь бумажка, которую ветром прибило к входной двери. Им любопытно было на меня взглянуть только из-за Терезы. Она, пользуясь выражением Кинкейда, так до конца и не перебесилась. До сих пор она держалась особняком, сопротивляясь всяким попыткам втянуть ее в жизнь городской общины, а потому мое появление, как мне казалось, пробудило в них новую надежду на то, что теперь мы вместе будем участвовать в дворовых распродажах, играть в бинго и напиваться втайне от соседей, то есть станем частью того миниатюрного чистилища, которое они в своем навеянном пустыней безумии именовали жизнью. Похоже, ее независимость лишала их присутствия духа, делала особенно восприимчивыми к негативному суждению, которое она, как им казалось, вынесла относительно пригодности их города к жизни, словно ее одиночное мнение, противореча устоявшемуся взгляду на Першинг как убежище немногих избранных, грозило разрушить массовую галлюцинацию и впустить демонов реальности в их сознание. Покидая наш магазин, они знали, как знал и я, что мое присутствие — это вовсе не та сила, на которую они рассчитывали. Я был еще одной стеной, за которой Тереза могла спрятаться, — возможно, именно ради этого она все и затеяла. Теперь, вместо того чтобы обращаться к ней напрямую, они вынуждены будут говорить со мной. И это их не устраивало. Полагаю, они почувствовали, что и от меня тоже исходят флюиды отчуждения — хотя нарочно я ничего такого не делал, — и скоро нас опять предоставили самим себе.
До этого я десять лет провел в таком месте, где даже ночью некуда было деться от голосов и безумных воплей, точно в тропическом лесу, так что теперь жизнь в тишине и покое казалась мне очень привлекательной. Молчание пустыни успокаивало, а пульсирующий гул города и в часы наибольшей активности не достигал такой умопомрачительной силы, как обычный бытовой шум в тюрьме. Рядом с Терезой, неважно, за работой или во время отдыха, я чувствовал себя так, словно час за часом плыл в медленном танце, укутываясь в кокон, из которого затем должно было вылупиться уникальное двуединое существо, и я готов был жить так долго и счастливо, добродушно наблюдать жизнь из-за прилавка, накапливать воспоминания о странных посетителях, входивших под резкое бряканье колокольчика в магазин, испытывать тайную страсть к собственной жене. Но когда в январе мой «Молитвенник» появился в продаже, все изменилось, хотя на первый взгляд и не очень сильно, — книга расходилась хорошо, так что издатели отважились на допечатку, и все же того чуда, на которое надеялся мой редактор, не произошло. На меня пролился редкий дождик писем от поклонников, в большинстве своем просивших написать молитвы для больных или умирающих. Критики плохо представляли себе, как следует классифицировать «Молитвенник», и потому немногие отваживались о нем писать. На местном уровне один кабельный канал сделал запись моих чтений в Скоттсдейле, а еженедельная газета напечатала мое интервью. Несколько дней спустя Лайл Галант, владелец местной страховой фирмы, длинный и жилистый, как кусок вяленого на солнце мяса, лет шестидесяти с лишним, с редкими белыми волосами и унылым вытянутым скандинавским лицом (его настоящая фамилия была шведская и представляла собой сложную комбинацию одних согласных), неразговорчивый, одетый в коричневые твидовые брюки, белую рубашку и порыжевший стетсон, вошел в магазин и попросил меня написать молитву, приносящую успех в делах.
— Не возражаю, если бы бизнес шел чуть поживее, — сказал он. — По мне, твой новый стиль самое оно для этой штуки. Много-то мне не нужно, так, самую малость.