Лето выдалось удачным для нового стиля, но не для «Аризонского безумия». Наш бизнес пошел на убыль, и нам туго бы пришлось, если бы не деньги, которые я получал за молитвы, написанные для владельцев автомоек, баров (включая заведение Скотти), забегаловок, массажных салонов, Сью Биллик (которая, судя по присланной фотографии, оказалась симпатичной, хотя и несколько строгой с виду, рыжеволосой женщиной), салонов красоты, магазинов электроники, спиртного, пиццерий, зоомагазинов и других мест. Я строчил по пять-шесть молитв в неделю, пришлось даже отказаться от нескольких приличных предложений. А в июне ко мне обратился Джеффри Мангро, эксцентричный гендиректор сети аптек Юго-Запада, и предложил ежегодную премию за то, что я буду по требованию писать молитвы для использования в рекламных кампаниях (а также, подозреваю, и в тайных корпоративных ритуалах). Мой агент разработал контракт на двадцать пять молитв в год за приличный аванс. О сделке стало известно, отчего «Молитвенник» стал продаваться еще лучше, и вокруг второго издания книги, которое Сью планировала посвятить чуть ли не полностью молитвам бизнесменов, возник ажиотаж. Вот так и вышло, что, когда второе издание «Молитвенника» увидело свет, в него входило более шестидесяти свидетельств от различных предпринимателей. Однако лишь благодаря энергичной поддержке Майкла Куинарда, профессора компаративистики и семиотики из Принстона, моя книга смогла выйти из отведенной ей до этого ниши мотивационной психологии и перекочевать на собственно литературную арену.
В возрасте без малого тридцати лет, опубликовав роман, который очень хвалили, Куинард благодаря своей цветистой манере выражаться и, что называется, «медийности» стал общепризнанным экспертом по вопросам культуры, — разумеется, только тем, которые могли привлечь внимание широкой публики. Он то и дело появлялся на Си-эн-эн и в программах новостей как знаток и серый кардинал, а на Эн-пи-ар у него была своя передача. Именно по радио он и объявил «Новый американский молитвенник» «знаковым достижением, воскрешающим популистскую литературу и свидетельствующим о том, что художественное слово преодолело наконец рамки постмодернизма, соединив прагматическое и фантастическое начала, и это вполне может свидетельствовать о наметившемся культурном сдвиге». Чем выше карабкалась кривая моих продаж, тем более нравоучительными и напыщенными становились его сентенции; он восхвалял «Молитвенник» сначала на Пи-би-эс в компании Чарли Роуза,[12] а потом и в любой программе, которая соглашалась предоставить ему время; в результате даже мелкие книжные магазины начали присылать заказы на книгу и включать ее в свои рекламные каталоги. Быть может, он и впрямь разглядел в ней какие-то достоинства, и все же я видел, что для него «Молитвенник» — это прежде всего та лошадка, на которой он вознамерился покорить самые вершины успеха. Я еще больше укрепился в своем мнении после встречи с ним на одной книжной вечеринке в Нью-Йорке, когда он, вяло пожав мне руку, почтительно беседовал со мной целых две минуты, непрестанно стреляя глазами по сторонам, после чего сбежал, объявив, что ему надо «попасть еще в одно местечко», которое оказалось в тридцати шагах от меня, под боком у одного тележурналиста. Но несмотря на весь его цинизм, частью своих гонораров я обязан именно ему. Его знаменитая полемика с критиком из «Нью-Йорк таймс», который назвал мои молитвы «абсолютно плебейскими… заурядными стишками, маскирующимися под простоту, словно какой-нибудь завсегдатай бара в Гринвич-Виллидж, притворяющийся строительным рабочим», привела к тому, что мною заинтересовалась программа «Шестьдесят минут», а «Молитвенник» был впоследствии номинирован на книгу года. Куинард обозвал критика из «Таймс» «растленным умом, облаченным в обрывки савана литературной элитарности» и защищал мое творение, требуя «пересмотра критических стандартов и, следовательно, создания новой критики».
Лучшим событием того лета стала утрата любых сомнений насчет того, что происходило между мной и Терезой. Я понял, что любовь существует сама по себе, как огонь, которому все равно, для чего его зажгли. И хотя в городе меня признали и даже в какой-то степени полюбили, я все равно предпочитал проводить время с Терезой вдвоем — днями мы, как две диковинные птицы, жались в углу курятника под названием Першинг, а по ночам уезжали в пустыню или в какой-нибудь городишко вблизи мексиканской границы, где оттягивались по полной, прежде чем возвратиться на свой мирный насест. Ощущение было такое, словно мы всю жизнь только и делали, что готовились быть вместе. При свете солнца мы работали ради совместного блага, прислушиваясь друг к другу, а вечерами устраивали вечеринку, на которой, кроме нас, не было других гостей. Может, мы и не были безупречной парой, зато наша небезупречность была взаимной. Были у нас и размолвки, но только раз мы поругались по-настоящему, и произошло это в начале сентября, около полуночи, в кафе «Эль-Норте» в Ногалесе.
12