Выбрать главу
Одну и ту же ложь нашептывает ветер всюду,                                                       сказку, старую как мир. Хранят молчанье звезды, бушует вирус, ждут пески. Преследуемый взглядом глаз с вертикальными                                               зрачками, скачет кролик, а мы, американской гнусной роскошью объяты, насмешливо звеня монетами, гудя в автомобильные клаксоны, музыкой пьяной маммону заклиная, молим о спасеньи от того, чего не можем видеть, и о том, чтобы найти любовь, хотя и знаем, что всякий путь ведет лишь к чужакам…                                                       Ну, довольно. Пусть эта ночь со звездами тринадцатью во лбу, приклеенными, точно блестки, к черному гипроку, под шепот аккордеонов и гитар «Техано», станет и отчуждением, и знаменем всей жизни. Пусть каждый вздох нарушенным обетом будет, и каждое мгновенье грех пусть станет частью                                                     процесса отпущения, пусть слово каждое ритмичным эхом отзовется. Пусть этого довольно будет.
Не до молитв Раскрашенной пустыне, совершенна ее ночная женственная тьма, а молчанье, присущее мужчине, созерцает пейзаж доступный, широкий и прекрасный, как могила, снабженная иллюзией стола, двух стульев, бутылки текилы и вазы с цветами из другого мира, — таков эффект, достигнутый слияньем кактусов,                                                столовых гор и душ людских, добытых из ниоткуда, созданных из пустоты и поцелуя Богом Одиночества, Тем, Кто почти не умирает здесь, в этом месте, где духи тают, стоит лишь отвести глаза, но приходят, приходят вновь сюда, где духи тают, стоит лишь отвести глаза…

Молитва вобрала в себя весь негатив, всю тревогу, которых я не ощущал, занимаясь любовью с Терезой, но стоило мне оторваться от нее и взглянуть в необычайно темное из-за тумана небо, как на меня накатил приступ бесстыдной стыдливости, и все произошедшее увиделось мне в контексте чисто технически сохраненной верности; а потому, когда Тереза положила руку мне на грудь и поцеловала меня в плечо, я сказал:

— Я все испортил.

— Ты имеешь в виду турне? Но ты же сказал, что тебе все равно?

— Я и сам еще не знаю.

Она перевернулась на живот, лежа на мне верхней половиной тела, и уперлась подбородком в сложенные руки.

— В чем дело?

— Ни в чем.

Туман поредел, и свет стал ярче. Ветерок приподнял прядку ее волос и бросил ей на лицо. Я отвел ее в сторону. Ее глаза прятались в карманах теней.

— У вас со Сью что-то было?

— Нет. Она была не прочь, но… Нет, ничего не было.

— Она к тебе приставала?

— Да. И я вроде как знал, что к этому идет… Догадывался. Но недооценил свое предчувствие.

Тереза снова перекатилась на спину, и мы лежали, касаясь друг друга плечом и бедром. Она так долго молчала, что тишина вокруг нас, казалось, начала тихонько вибрировать. Наконец она спросила:

— Так в чем же дело?

Мне не хотелось говорить ей, в чем именно, на мой взгляд, заключалось все дело: казалось, что если я расскажу об этой черноте у себя в душе, об отсутствии, которое я ощущал там, где, по моему мнению, другие люди чувствовали присутствие, то оно разрастется, станет еще больше и еще реальнее. Странно было бояться чего-то столь ощутимого и таинственного одновременно. Эта чернота у меня в душе, которая позволяла мне творить зло, всегда казалась чем-то вроде черной дыры посреди банального огорода — как будто я шел, шел да и натолкнулся на нее и услышал голоса, низкие и пугающие; а еще я подумал, что, может быть, это никакое не «зло», может быть, «зло» — это просто наилучшее название, которое я мог подобрать для этого своего ощущения, все равно как муравей, набредя на гигантскую свалку, мог бы назвать ее Бездной, и то, что я воспринимал как зло, было на самом деле чем-то совсем не романтическим, а обыденным, что в той или иной мере влияло на всех людей.