Чулаки Михаил
Новый аттракцион
Михаил Чулаки
Новый аттракцион
Рассказ
Степан Васильевич проснулся в дурном расположении духа. Он еще волен был встать с любой ноги, но как будто заранее заказал себе левую. Такое в последние годы случалось с ним слишком даже часто. Дума его была о деньгах, которые иссякали так же неизбежно и поспешно, как лужица воды, излитая на горячий песок. Раньше деньги таким свойством все-таки не обладали. То есть до полного удовлетворения их не хватало ни раньше, ни вообще никогда, однако существовал какой-то страховочный запас, была привычная уверенность, что уж на минимальные нужды ассигнации отыщутся дома всегда - в ожидании очередного крупного вливания. А теперь не было никаких гарантий, что завтра будет с чем спуститься в лавочку напротив - так у них в семействе назывался большой гастроном, расположенный чуть наискосок, только перейти их тихую, но солидную улицу в пяти минутах от самого Смольного. Старые продавщицы знали и уважали и самого Степана Васильевича, и его жену Валентину Егоровну, всегда откладывали для них, если "выбрасывали" вдруг какую-нибудь редкую копченую колбасу или красную рыбу. А теперь и продавщицы почти все сменились, и откладывать нет никакого смысла, всё выставлено в изобилии - а купить не на что. И слово "выбрасывать" вернулось к первоначальному обыкновенному значению - всего лишь избавляться от ненужной вещи.
Раньше Степан Васильевич был писателем Степаном Радиным. То есть был и остается, но занятие это потеряло прежний смысл. Когда-то имя Степан Радин - звучало! Ну, правда, не настолько громко, как хотелось бы, но достаточно для удовлетворения и физических, и моральных потребностей. Библиотекарши на встречах с читателями произносили без запинки, на повышенной ноте: "К нам в гости приехал известный наш писатель Степан Радин". Некоторые даже выговаривали "знаменитый". По паспорту Степан Васильевич числится Мохнаткиным, что для популярного автора звучало бы немножко несерьезно, поэтому с первой публикации он подписывается Радиным - коротко и с достоинством. Однако такая двухфамильность создавала определенные неловкости во всех случаях, когда требовалось предъявлять паспорт с врожденной фамилией - даже чтобы попасть в спецхран Публички, приходилось приносить специальную справку из Союза писателей, удостоверявшую, что Мохнаткин и Радин - одно лицо. Ну и просто в быту: кассирши в Аэрофлоте выписывали билет какому-то Мохнаткину, не догадываясь, что летит-то сам Радин! Как и контролерши в сберкассе, подозрительно приглядывавшиеся, за что это невзрачному клиенту приходят довольно-таки крупные суммы. А ведь по двадцать-тридцать тысяч регулярно приходило! В шестидесятых-восьмидесятых это были деньги - пока всё не лопнуло. И вот теперь приходится экономить на еде, а уж о других покупках давно забыли - туфли донашивают десятилетние. Перед пенсией и вовсе остается садиться на один хлеб. Хотя и хлеб, прежде имевший цену чисто символическую, теперь опустошает отощавший кошелек очень даже реально.
Пенсии и Степан Васильевич, и Валентина Егоровна получают чуть больше минимальных, гонорары вспоминаются как чудесный сон, запасы на сберкнижке мгновенно съели взбесившиеся на воле цены, так что нужда нежданно пришла самая лютая. Хорошо хоть пенсионерам бесплатный проезд - иначе бы пришлось ограничить жизнь радиусом пеших прогулок, потому что машину поспешно продали, когда Степан Васильевич попал в больницу и потребовались дорогие лекарства. Тоже подарок от новой жизни: когда-то о цене лекарств задумывались не больше, чем о стоимости хлеба.
Нужда почти излечила Степана Васильевича от честолюбия. Раньше ничто писательское ему не было чуждо: всякими правдами добивался он рецензий на свои книги, кропотливо подсчитывал упоминания о себе печатные и непечатные - то есть на телерадио, прикидывал, кого он опережает в известности, а от кого, приходилось признаваться самому себе, увы, далеко отстает. А теперь, когда днями буквально нечего есть, как-то стало совсем не до привычной скромной славы. Да и кто теперь славен? По-настоящему - детективисты и скандальные авторы. Зато прежние властители запретных дум, мастера слоеных подтекстов, которые проворно составили себе не по таланту громкие имена благодаря своей очень комфортабельной полуопале и которые, небось, ждали, что из обломков самовластья им построят памятники вровень с Александрийским столпом, ныне напрасно пытаются что-то из себя строить: издаются пятитысячными тиражами, да и те лежат нераспроданные, - новых книг Степан Васильевич давно не покупает, но ради интереса берет свежие издания с прилавков, заглядывает под обложку в тираж - и кладет обратно удовлетворенный: и ты, Брут, скатился туда же, в прежние времена первый сборник неведомого поэта куда больше тиражировали.
Степан же Радин всю жизнь был прозаиком, и стотысячный тираж был для него минимальным. А часто давали ему и тысяч двести, и до пятисот доходило! Больше всего писал Степан Радин о пограничниках, это была его главная тема, и Воениздат не скупился на тиражи, а потом рассылали книжки Степана Радина по всем военным библиотекам, вплоть до самых дальних застав. Цензура ему мешала не слишком, он давно сам знал, о чем писать не следует, да и не очень стремился: в конце концов, книги должны воспитывать на высоких примерах, а не выворачивать наружу всякую грязь. Как у корабля есть всем видимая надводная часть, а есть подводная, там обычно заводится невидимая миру ржавчина, какие-то ракушки облепляют днище - зачем же это выставлять? Зачем писать ниже ватерлинии?
Бывали, конечно, перестраховщики и среди редакторов, и в цензуре. Книги о пограничниках невозможны без пограничных собак, писать о собаках самое приятное дело, и читатели в особенности любят четвероногих хвостатых героев. Ну и позволил себе однажды Степан Радин, написал о старой овчарке, которую пристрелили согласно инструкции, потому что проводник ее демобилизовался, уехал, а ее оставил на заставе. Когда собака перестает работать, ее не содержат на казенный счет, и если не возьмет ее домой проводник, значит пристреливают совершенно официально. Был единственный, кажется, случай, когда слишком уж знаменитую собаку, задержавшую чуть ли не пятьдесят нарушителей, оставили доживать на пенсии по личному приказу самого председателя КГБ! Знал об участи собак-ветеранов Степан Радин всегда, но обычно не писал, а тут так повернулся сюжет, что взял да и написал. Эту всю главу редактор велел переписать набело, сказавши, что нельзя разводить пессимизм. Тоже технология: сначала писалось начерно, ближе к жизни, по-нынешнему - "чернуха", а потом герои облекались в белые одежды, становились добрыми и благородными. Степан Васильевич тогда даже поспорил, но без упорства, потому что сам понимал, что не нужно огорчать читателя чрезмерно голой правдой - стриптиз для правды неуместен, несоблазнительна правда без легких покровов. Увлекся, написал сгоряча, а когда рассеялся угар вдохновения, всё осознал сам. Осознал, главу переписал, но парня, который послужил прототипом героя, все равно осуждал в душе: ведь парень тоже всё прекрасно знал, и все-таки оставил на убой восьмилетнюю, дважды раненную в бою Альму. Альму в своей повести Степан Васильевич таким образом спас, описал ее мирную старость уже в гражданском доме - в надежде, что этот противный прототип прочитает и устыдится. Да и Альма в жизни была одна, а в книге она вышла пятисоттысячным тиражом очень популярная получилась повесть. Вот и вопрос, кто реальнее: одна живая Альма или пятьсот тысяч печатных Альм?!..
Степан Васильевич собак любил и любит. В новые времена любить собак стало трудно, потому что расходы на кормежку, которые раньше не замечались, теперь стали очень даже обременительны. И многие прежде добрые и душевные люди (у нас же, как всем известно, самый добрый и душевный народ из всех живущих на Земле!) попросту повыкидывали своих "четвероногих друзей", а равно и "братьев меньших"; больно смотреть на вчерашних домашних псов, отощавших, роющихся по помойкам, бегущих за прохожим, нечаянно погладившим их или бросившим угощение из объедков. И такая тоска в собачьих глазах, такая надежда.
Дома у Степана Васильевича с Валентиной Егоровной живет Дик, чистокровный пограничный пес, когда-то подаренный щенком после выступления Степана Радина в служебном питомнике. Дик уже старый, а после финансового краха пришлось ему решительно переменить рацион: всю жизнь Дик гурманствовал, обожал лишь говяжью печенку, но решительно брезговал свиной, отвергал не самое свежее мясо придирчивей любого товароведа и игнорировал советскую сомнительную колбасу, а тут надо было приучить его обгладывать почти голые кости, часто уже с тухлятинкой, которые продаются совсем уж по дешевке, да хлебать пустую похлебку с легким мясным запахом. Дик сначала смотрел на хозяев в недоумении, но они разговаривали с ним, всё объясняли, показывали, что едят сами, - и Дик понял...