Лица были обыкновенные, а ощущение – странным... Словно попала в полосу отчуждения, на территорию другой жизни, проедающую и пропивающую ее кровное. Должно быть, никто из клиентов «Белого солнца пустыни» не мечтал о развале страны, никто заранее не готовился к пляске на костях стариков, не выталкивал за границу ученых, технарей на рынки, девчонок на панель, детишек в подвалы нюхать клей и так далее – вот и Учитель ужинал с ними и среди них – но с каждым глотком вина, с каждой горстью ароматного плова все они, включая Кому, причащались общему злу, упивались и объедались вопиющей несправедливостью, дышали ее концентрированным настоем и – пропитывались, пропитывались до мозга костей, до самых потаенных глубин души. Все, все были подверстаны под ход событий – даже Учитель, расслабленно ковырявший вилкой красную рыбу.
– Попробуй, Паша, горбушу – по-моему, она второй свежести...
– Помилуйте, Николай Егорович! – взмолился Пал Палыч, улыбаясь от уха до уха Коме и Алексею. – О вашей любви к ближнему будут слагать легенды...
Кома впервые увидела их не на публике – земных, расслабленных, притертых друг к другу – тихонечко встала, вышла из ресторана на крыльцо и всплакнула. Все-таки две или три рюмочки водки она пригубила. Лилово-розовая, гранитная, предвечерняя Москва взвизгивала тормозами, сигналила, мироточила кондиционерами, шелестела жухлой листвой. Федя в водительском кресле спал как убитый.
Она словно заглянула в будущее и не увидела там ни себя, ни Лешки, ни Пал Палыча, ни отца Николая – никого из близких людей. Будущее было не злым, не добрым, просто другим: чужим, нерукотворным, надутым холодным сторонним ветром.
Вернувшись, она застала конец долгого спора.
– Очень трудно, уважаемый Алексей Стоянович, говорить с теми православными, для которых все духовные свершения двадцатого века воплощены в Матрене Московской. Я не имею ничего против блаженной Матренушки, я почитаю ее, но еще больше почитаю Эйнштейна, Планка, Ландау, того же Королева, да-да... На мой взгляд, для постижения Господа, для нашего приближения к нему они сделали побольше Матренушки, – так говорил Учитель. – Хотите канонизировать ее? Пожалуйста. А я надеюсь дожить до времени, когда русская православная церковь канонизирует Юрия Гагарина – и тем покажет миру, что она религия не только гонимых, убогих, обиженных, но и религия созидателей, религия победителей, если хотите... В чем тут ересь, уважаемый Алексей Стоянович? Не вижу тут ереси.
– А я – победителей, – возражал Алексей. – Полагаю, на сегодняшний день блаженная Матрона актуальней Гагарина. Полагаю также, что в самое ближайшее время вам предстоит убедиться в этом. Вы похожи на Дон Кихота, прискакавшего на своем Росинанте на поле битвы двух танковых армий. В делах духовных так нельзя, тут партии разыгрываются столетиями. А ведь за вами люди, – тут Алексей взглянул на мать, хотел что-то добавить, но сдержался. – Много людей.
– За Дон Кихота спасибо, – Учитель весело переглянулся с Пал Палычем, который немедленно надул щеки, изобразив, надо полагать, Санчо Пансу. – Это правильное сравнение. Дон Кихот олицетворяет победу духа – это как раз про нас, про наше братство. Да и про вас: известный человек, под власть не прогнулись, прошли и медные трубы, и огонь в Белом доме, ну и так далее... Нет-нет, Комэра Георгиевна тут ни при чем – у нас свои источники информации...
Алексей взглянул на мать, потом на Учителя.
– Тоже иногда газетки почитываем, – вставил Пал Палыч.
– Мы строим орден, как строят храм, – продолжил Учитель. – Нам нужны грамотные архитекторы. В том числе – профессиональные историки.
– Может, я и Дон Кихот, но только не в разрезе истории, – подумав, возразил Алексей. – Наука строительством воздушных замков не занимается.
– Это не факт, – весело возразил Учитель. – Воздушные замки тоже должны строиться по науке... В общем, подумайте, Алексей Стоянович. Такие люди, как вы, нам очень нужны.
Подумать Алексей обещал – на том разошлись. Их подвезли домой, благожелательно распрощались. Дома Лешка сказал:
– По-моему, мать, ты влипла.
– Он тебе не понравился?
– В том-то и беда, что понравился. Лучше бы он был никакой, – и ушел к себе, сказавшись усталым.
Вот так. Сидел-сидел в своей комнатушке безвылазно, а оказался – известный человек. Ай да Лешка! Ай да Учитель! Кома даже не знала, радоваться или удивляться тому, как многого она не понимает на свете.
Может, оно и лучше было – не понимать. Уж больно быстро развивались события.