Чуть дальше, на Алтуфьевском шоссе, взяли в аренду контейнерный склад: москвичи народ состоятельный, в общагу нажитое не втиснешь. Сколько деньжищ стоили эти аренды, Кома даже не спрашивала. Хотя, с другой стороны, на скопе-опте наверняка какая-то экономия набегала: как-никак, к февралю триста восемьдесят семейств сдали свои квартиры в фонд «Белого голубя». Двести двадцать переехали в общежитие, остальные – кто куда: на съемные квартиры, по родственникам, по дачам. Такова была сила слова и сила веры.
Никто из членов Совета не ожидал, что столько людей пойдет за Учителем до конца. А ведь набралось – выше крыши: к весне толпами бегали за «апостолами», умоляя принять в братство со всеми чадами и домочадцами – только не было больше мест ни в общаге, ни в «Белом голубе». Как говорил Пал Палыч: «Небесный-то он небесный, но не резиновый...».
– Веруйте, – говорил Учитель. – Отстроим «Белый голубь» и дальше пойдем, всю Россию застроим обителями...
Теперь он чуть ли не ежевечерне приезжал в Останкино, обходя одну за другой все палубы своего ковчега, все запруженные людьми, детишками, колясками, велосипедами, прочей движимой и недвижимой рухлядью коридоры с первого этажа по седьмой; наверху, в Комином кабинете, проводил короткую деловую летучку с «апостолами», затем до поздней ночи принимал всех жаждущих (а Кома тем временем кормила Лешку, обходила вечерним дозором вахту, душевые, кухни и туалеты) – после чего улетал в ночь, в Дубну, а она с порога осеняла мелкими крестиками пыльный, мигающий красными огоньками зад «Land Rover’а».
Возможно – да не возможно, а точно, – это было лучшее время в Коминой жизни. С раннего утра до позднего вечера к ней тянулись люди, вместе они ежедневно и ежечасно ткали волшебную ткань нового братства. К ней окончательно вернулся волжский распев – он убедительней московского «аканья» закруглял углы, заживлял обиды, утихомиривал страсти. С мобильным телефоном на шее – знаком старпомовских полномочий – Кома бродила по этажам, улаживая десятки ежедневно возникающих бытовых, семейных, личных проблем: задраивала течи, штопала дыры, сплеснивала связи между братией, в особенности между «командой» – членами ордена – и «пассажирами» (так окрестили домочадцев, отвергающих свою принадлежность к ордену). Пассажиров, как известно, не выбирают – были тихие пассажиры, были капризные, сочувствующие и паникеры – разные. Лешка, к великой Коминой радости, оказался одним из лучших: на улицу выходил нечасто, разве что в архивы, зато полюбил вечерние прогулки по коридору – а жизнь в коридорах бурлила, так что он с ходу нашел и единомышленников, и политических оппонентов. Вплоть до жидомасонов; в православном братстве их обнаружилось ровно столько же, сколько в любом другом – то есть, по уму рассуждая, пришлось переквалифицировать данное явление в элемент мироздания. Даже собутыльника откопал: с шизоидным художником Толиком, мужем десятницы Фриды, выпивали на двоих чекушку и несли такую ахинею, что комары дохли (про элемент мироздания – это оттуда). Скепсис сына по отношению к братству сменился ироническим любопытством. Теперь он не обрывал Кому, когда та пускалась в рассуждения о текущих событиях – вот только с помывкой как было туго, так и осталось. Раз в месяц Кома с трудом, чуть не силой выпроваживала его в душевую, меняла страшненькое белье на свежее, пылесосила и проветривала комнатушку – черт знает что творилось с парнем – а ведь были и молодые девушки в общежитии – но нет, девушки Лешку не интересовали. Только компьютер, только его бесконечная, безразмерная Книга Правды Про Все.
– Когда ты ее закончишь? – спросила однажды Кома.
– Не знаю. Похоже, что никогда, – спокойно ответил он.
– А... – Кома даже запнулась. – Тогда – зачем?..
– А как иначе? Буду тянуть, сколько вытяну.
Ну-ну.
Какую правду он там вбивал в свой рассерженно гудящий компьютер, Кома не знала. Ее правда жила в преображенных, старательно разрисованных детишками коридорах общаги, в неунывающем веселье юношей и юниц, клубящихся на пожарной лестнице, а позже – в оборудованном на первом этаже компьютерном зале; им, по возрасту, жизнь в общаге казалась не испытанием, а приключением. Правда открывалась в удивительном духе товарищеской взаимопомощи, в отношении к детям и старикам – как будто они стали немножко общие, дети и старики – даже в том, как быстро стирались различия между членами братства и «пассажирами». За первые полгода плавания все они стали одной командой. Такой сознательной дисциплины, такой устремленности в будущее, такой забубенной отчаянности Кома не помнила со времен войны. Казалось, привыкшие к роскоши отдельных квартир москвичи должны забиться по щелям, сжаться в комочки – на самом деле, таких оказалось немного. Опыт и навыки совместной жизни проявлялись даже у тех, кто никогда не мыкался по общагам – похоже, он просто сидел в крови. Въезжали, обустраивались, обнаруживали в соседях друзей, знакомых – и постепенно распахивались, щедро, с какой-то новой радостью делясь друг с другом теплом человеческого участия. Все они оказались заложниками у будущего, добровольными заложниками белоснежного воздушного храма на краю лесопарка – и вели себя, как заложники, на пределе человеческих сил, на пределе величия души; но храм храмом (весной под него только вырыли котлован), а одной семьей, настоящим братством Святого Духа они стали здесь, в общих кухнях, туалетах и душевых, в разрисованных пальмами, жирафами и самолетиками со звездочками коридорах общаги.