Под утро началось шевеление: подержанные иномарки с латышскими номерами въезжали в Россию, следовали до ближайшей заправки и возвращались с полными бензобаками в Европу.
Приехал начальник отдела нелегальной миграции, невысокого роста мужичок в гражданском полушубке.
– Тебе придется возвращаться в Москву и получать выездную визу, – сказал он, просмотрев мои документы. – Если хочешь, могу подбросить до Сенежа – оттуда идет прицепной вагон до Москвы.
Оценив и предложение, и сердечное «ты», я самым равнодушным из своих голосов спросил, нельзя ли поладить иначе.
– Иначе нельзя, – вздохнув, ответил начальник.
Мы сели в потрепанную «Ниву» и поехали в Сенеж по рокадной дороге, раздолбанной так, чтобы враг не проехал. Метель выдохлась, под серым небом лежал вполне такой псковский пейзаж – сосны, холмы, озера, – и все, кроме выбоин на дороге, было укрыто роскошным снегом.
– Это у нас теперь «новая грузинская дорога», – радостно поведал начальник. – Грузины из Белоруссии рейсовым автобусом едут на Сенеж, там мы их пакуем и отправляем обратно.
Я отмолчался.
– А почему ты не сделал себе российское гражданство, пока имел вид на жительство?
– Так ведь не дают. Чтобы получить российское, надо отказаться от литовского. А это для меня – как от одного из родителей отказаться. Живу с папой, но от мамы отказываться не хочу.
– Понятно, – начальник кивнул. – Тем более что мама замужем вторым браком, и теперь ее фамилия – Шенген.
– Да плевать мне на Шенген! – рассердился я. – У меня там дочь, могилы, полжизни – как от них отказаться? А в Москве я с 91-го года живу, как только Литва отделилась. То есть фактически из своей страны никогда не выезжал.
Тут из меня полезли застарелые обидки:
– Я от России никогда не отказывался. Это она нас бросила. Другие вон в Америку уезжали и до сих пор там живут, так им гражданство чуть ли не на блюдечке с голубой каемочкой возвращают. А своим – от ворот поворот и дырка от бублика.
– Государство у нас вредное, – согласился начальник. – Хорошо еще, если дадут выездную визу. А то можешь нарваться на выдворение, и – пять лет без права въезда в Россию.
Я с трудом сдержался, чтобы не выматериться; правду сказать, меня так растрясло на колдобинах, что я вообще с трудом сдерживался.
Сенеж оказался симпатичным местечком с замковой горой и крохотным Ильичом на центральной площади, теряющимся на фоне огромного заснеженного пространства озера. Что вождь мирового пролетариата забыл в Сенеже, я не знаю. Нелепость его здешнего пребывания отчасти искупалась собственной моей пограничной ситуацией: Ильич злорадно подтверждал, что выехать за пределы Российской Федерации не получилось.
На станции мы распрощались. Напоследок я спросил своего смотрителя насчет подвоза – мол, чему обязан такой любезностью.
– Собственно, это моя работа: следить за тем, чтобы вы не болтались в погранзоне, – таков был ответ.
То есть меня ласково отконвоировали до станции. Ну-ну.
Вокзальчик оказался надвое поделен между пассажирами и погранслужбами. На моей половине оказались касса и крохотный, но теплый и чистый зал ожидания. Близость границы сказывалась даже в том, что в мерзлом нужнике за вокзалом обнаружилась коробка чуть ли не из-под ксерокса, щедро заполненная оберточной бумагой. Ну да ладно. Я купил билет у симпатичной, любезной донельзя кассирши, устроился в пластиковом кресле и раскрыл книгу. До поезда оставалось три часа, можно было дочитать Кузнецова.
Анатолия Кузнецова Бабий Яр поразил в самую печень. Всю свою недолгую жизнь он размышлял о том, как могли одни люди сотворить такой немыслимый ужас с другими людьми. Он разговаривал с немногими выжившими. Он разговаривал с палачами (палачами в то страшное время становились многие – не только в Бабьем Яру). Он пришел к выводу, что человек, выжегший свою душу палачеством, пребывает в пожизненном аду. Даже если со стороны этот ад представляется дачей с вишнями и клубникой.