Так, надо взять себя в руки. Хватит. Как можно бояться смерти, если ты уже умер? Да и когда вообще в последний раз человек погибал от удара молнии? Эти страхи – просто бред. Сейчас я оденусь, выйду на улицу и докажу сам себе, что бояться больше нечего.
Некролог
Вот и прервалась извилистая тропа жизни нашего доброго товарища и отзывчивого соседа Антона. Его бездыханное тело обнаружили утром девятого августа на холме, близ разрушенной деревенской часовни. Там же было решено придать тело земле.
Антон всегда пытался найти независимый и отличный от других путь к познанию себя, тайн жизни и предназначения. Мы верим, что на исходе своих странствий он обрёл те заветные ответы, и наградой за упорные поиски ему станет вечный покой.
Человеку очень сложно принять вечность.
Тем не менее, Антону это удалось.
Эпилог
– Почему я снова здесь?
– А мне почём знать?
– Я же с тобой уже разговаривал!
– И как беседа, удалась?
– Нет.
– Нехорошо вышло, но здесь по-другому и не бывает.
– А здесь это где?
– Здесь – это здесь.
– Замечательно! А почему я снова с тобой разговариваю?
– Значит, тебе есть, что мне сказать.
– Я ухожу.
Один из силуэтов уверено поднялся из-за стола и подошёл к выхваченной качнувшимся в сторону конусом света двери. По комнате прокатился оглушительный щелчок повернутой дверной ручки.
Новый день
Ни свет ни заря
– Нет, никаких больше продлений лицензии, – громко пыхтя, возмущался Савелий.
Он зябко кутался в свой шерстяной коричневый пиджак в старомодную крупную клетку, будто не замечая теплого июньского утра. Мужчина явно нервничал и хотел поскорее сбросить с себя бремя давнего поручения, но пожилой управляющий продолжал упорно сопротивляться.
– Разве можно, Савелий Остапыч, вот так взять и просто закрыть! У нас же тут половина деревни трудоустроена.
Расчёт Савелия на то, что, грянув с решающим визитом в субботу рано утром, он избавит себя от долгих неприятных ему разъяснений, не сработал. Ошарашить управляющего грозным объявлением не удавалось, и тот вот уже полчаса упорно подыскивал всё новые доводы, лишь бы отсрочить неизбежное.
– Крамор, ну что ты как маленький, ей Богу. Ты ж знаешь, я за вашу богадельню столько лет там, наверху, горой стою. Ну нет, пойми ты, нет больше финансирования.
Савелий совсем разволновался и ежеминутно проводил успокоительный ритуал. Он срывал с себя нелепый, не по сезону надетый картуз, который любил больше всего на свете, и несколькими резкими движениями отирал выступившую на лбу и залысинах испарину ветхим серо-голубым платком, затем он поправлял всклоченные рыжеватые волосы и на ставшую неопрятней прежнего причёску снова водружал свою любимую кепку, тем самым завершая ритуал. На этот раз спокойнее ему не становилось.
– Помилуй, Савелий, полдеревни здесь работает!
– Да что ты заладил со своей деревней, у вас и полсотни жителей не наберётся! И где, скажи на милость, все твои работники?
– Как где? – удивился Крамор, почёсывая щетинистую с сединами бороду. – Спят по домам, время-то ещё семи нету. Да и к тому же в них и надобности пока нет. Старушки все почили, Глафира – последняя – пятый день уж как преставились.
– Так скажи, – переходил на крик Савелий, – зачем содержать дом престарелых, в котором нет ни единого старика?!
– А стариков у нас отродясь не было, это же женский пансионат, как от закладки при Алексее Михайловиче было велено.
– Ты мне зубы не заговаривай! – уже не надевая картуза, верещал Савелий. – Постояльцев у вас нет!
– Так сколько стоит, и всякое бывало, – не сдавался Крамор, – а если появятся, что прикажете делать?
– Не появится больше никто! Всё! Закрываем сегодняшним числом ваш пансионат.
– Быть того не может…
Крамор почувствовал себя колоском, сбитым неточеной косой. И, если бы не серо-зелёная стена позади, служившая ему надёжной опорой столько лет, он так и осел бы на поросшем низкими травами дворе. Осоловелыми глазами Крамор невольно продолжал искать спасения то в оплетённых сочными лозами тусклых окнах первого этажа, то на уставшем лице оставившего их благодетеля.
Савелий старался не смотреть ни на стоящего рядом в одном исподнем жалобного Крамора, ни на фасад старинного здания, недовольно нависавшего над ним. Последний всегда вызывал внутри него какой-то неестественный холодок тревоги.