— Гм… А мне показалось, что вы умеете себя держать в руках, — покачал головой Константин Семенович.
— Как правило — да! Как правило!.. А иногда, видите, срываюсь. Но не подумайте, что я только за тем вас и остановила, чтобы ругнуть директоршу, — нам нужно выяснить, как поступать со стадионом… Где копать ямы для деревьев и сколько? Посадочного материала мы достали. Юннаты мечтают об аллеях вокруг школы — березовой, липовой, тополевой… Но может быть, мы сумеем тут и пришкольный участок получить?
— Вряд ли. На участок рассчитывать не приходится. Да он нам и не нужен. А деревьев сажайте вокруг стадиона побольше. Как можно больше. Пускай березовые аллеи, пускай хоть целый парк. Мне кажется, что от наших посадок будет многое зависеть.
— Что зависеть? Почему?
— Строители почему-то всё свое внимание сосредоточили на таких вот пустырях. Особенно в центре. Как будто земли за городом мало. Ну, а если тут будет зелень…
— Понимаю, понимаю! Деревья сами за себя начнут бороться.
— Вот именно! Где же сейчас Марина Федотовна?
— Там, в канцелярии. Марию Васильевну допрашивает…
Марина Федотовна, конечно, уже знала, что ее переводят директором школы в другой район, и тем не менее почему-то чувствовала себя на старом месте по-прежнему хозяйкой. Когда Константин Семенович вошел в канцелярию, то сразу же увидел красные, опухшие от слез глаза секретаря школы.
— Мария Васильевна, что случилось?
— Ничего… Я должна уйти… — начала секретарь, сморкаясь в мокрый платок. — Совсем уйти с работы… Вот я приготовила заявление.
— Почему?
— Я должна вам сознаться… Это я виновата. Я предупредила артель о выселении… Я слышала ваш разговор по телефону и отнесла им неподписанный договор…
— Ах, вот причина слез! Я знал.
Мария Васильевна не успела донести платок до лица — рука так и повисла в воздухе.
— Вы знали? — с удивлением спросила она — Откуда?
— Плохим бы я был следователем угрозыска, если бы ничего не знал, — шутливо ответил Горюнов. — Из-за этого и собираетесь уйти?
— Да. Я вам всё испортила.
— Не огорчайтесь. Случилось так, что вы не только не испортили, но даже помогли. Помимо вашей воли, но помогли. Я рад, что вы признались, и всё, что было, никак не повлияет на мое доверие к вам. Успокойтесь. Мне сказали, что вернулась Марина Федотовна?
— Да. Она в кабинете.
— Акт вы перепечатали?
— Да. Он у нее.
Марина Федотовна сидела за столом и читала приемо-сдаточный акт. Уже знакомые Горюнову чуть выпуклые глаза ее не выражали ни радости, ни удивления, ни даже неприязни, когда она увидела нового директора.
— Вы Горюнов? — спросила она. — Мы, кажется, где-то встречались…
— Здесь.
— Что значит «здесь»?
— Здесь. В этом кабинете, весной.
— Ах, да… Теперь вспомнила. Вы работали в милиции и приходили по поводу Чумаченко и его компании. Помню, помню… Они еще в колонии?
— Не знаю.
— Не потому ли вас и назначили директором в нашу школу? Любопытно! Это всё Борис Михайлович экспериментирует… Вы конечно член партии?
— Да.
— Тем лучше…
Встречаясь с такими самоуверенными и бесцеремонными, как Марина Федотовна, людьми, Константин Семенович обычно замыкался, или, как говорят, уходил в себя, но сейчас ему захотелось поглубже понять эту женщину. Ведь она в течение многих лет имела дело с воспитанием детей. От нее зависела здесь и будет зависеть работа и порядок жизни в другой школе. Константин Семенович невольно вспомнил Ушинского… «Воспитатель, — говорил Ушинский, — поставленный лицом к лицу с воспитанниками, в самом себе заключает всю возможность успехов воспитания. Главнейшая дорога… воспитания есть убеждение… Всякая программа преподавания, всякая метода воспитания, как бы хороша она ни была, не перешедшая в убеждение воспитателя, останется мертвой буквой, не имеющей никакой силы в действительности… Воспитатель никогда не может быть слепым исполнителем инструкций: не согретая теплотой его личного убеждения, она не будет иметь никакой силы». Эти слова Ушинского Константин Семенович знал наизусть. Знал он и об огромной роли директора в воспитательном процессе. Глядя на директрису, он вспомнил и Макаренко: достаточно было, например, Макаренко оставить коммуну, а на его месте оказаться «чиновнику», как все достижения коммуны превратились в воспоминания.