– Не знаю, – ответил я. Уши мои пылали.
– Садись, скоро испечется картошка.
Дымок вился над костром. Алина сидела, обхватив руками колени. Смотрела то на огонь, то украдкой на Вадика Гольдштейна, тренькающего на гитаре.
Выходные тянулись мучительно долго. Отец на пляж не ходил. В бильярд тоже не играл, а бильярдистом был классным. Из разговоров родителей я знал, что когда-то отец был одержим бильярдом, играл на деньги, и только семейные скандалы излечили его от этой страсти.
В воскресенье вечером мы проводили его к причалу. По деревянному трапу на катер поднимались отъезжающие. Отец прошел на корму и оттуда помахал нам рукой. Мама постаралась улыбнуться, помахала ему в ответ и быстро ушла. Кажется, она плакала.
Катер отчалил. Я смотрел вслед удалявшейся белой щепке. Жалость к отцу, стыд за него, надежда, что все обойдется и его не посадят, сменяли друг друга. Вдоль берега носилась черная овчарка Тайга и яростно лаяла на волны: недавно комендант утопил ее щенков.
На следующее утро мама, наготовив нам с Алиной еды, навела тонкие стрелки у беспокойных глаз и, пообещав вернуться через пару дней, тоже уехала.
3
– Выкуривали мы этих комаров, а все без толку, – говорит Алина, пришлепнув у себя на руке очередного кровопийцу. Она лежит в кровати напротив меня.
– Да, кусаются, – прислушиваюсь к тонкому писку над головой. Писк перемещается влево, к самому уху.
– Джон, что же все-таки стряслось у твоих родителей?
– У отца какие-то неприятности на фабрике.
– На этой фабрике не ворует только ленивый. Полгода назад там задержали одну бабу – она обмоталась дорогой кожей под пальто. На проходной, когда ее остановили, сказала, что беременна. Ее завели в отдельную комнату и попросили снять пальто. А под ним – почти рулон кожи! Ее могли посадить в тюрьму, так она и вправду забеременела и отделалась лишь годом условно.
– Да, история... – отвечаю. Я не могу ей признаться в воровстве отца. Или, может, Алина уже знает о нашем семейном позоре?
– Джон, ты кого-нибудь любишь? – вдруг тихо спрашивает она.
– Была одна девочка. Но счастье длилось недолго: вмешались ее предки и все испортили.
– Чем же ты им не понравился?
– Она – дочь профессора, должна окончить школу с золотой медалью и поступить в институт. А я – хулиган.
– А почему тебя называют Джоном?
– Я знаю наизусть много песен «Битлов» и «Роллингов». И вообще, я человек крайне западных взглядов.
– Вы с Вадиком учитесь в одном классе?
– Нет, в параллельных. А что?
– Да так, ничего. Давай спать.
…Еще вчера Алина была для меня просто подругой детства. Настоящий же интерес вызывала некая брюнетка лет двадцати пяти. На пляже она часто натирала свое тело кремами, потом ложилась на живот и расстегивала лифчик. Я тут же захлопывал книгу и мчался в воду. Плыл, проделывая полукруг, чтобы, возвращаясь по берегу, пройти мимо нее. Вечерами старался сесть рядом с нею в беседке, где смотрели телевизор, пытался сыграть с нею партию в настольный теннис, словом, тайно ее преследовал и безнадежно страдал.
И вдруг... Алина. И мы с нею ночью вдвоем...
Я долго ворочаюсь. Почему-то вспоминаю Вадика Гольдштейна, вижу его пухлые губы и очки на кривом носу.
– Вот сволочь! – хлопаю себя по шее и растираю в пальцах что-то липкое.
4
Отец Вадика Гольдштейна занимал должность замдиректора фабрики. Впрочем, это абсолютно не волновало парней из старших классов нашей чудесной школы. На переменах они по двое или по трое ходили по школьным коридорам, отлавливали ребят-евреев и вымогали у них деньги или вполсилы отрабатывали на них удары. Мои еврейские сверстники без особой нужды в коридорах не появлялись, а после занятий что было духу мчались из школы вон. Преподаватели знали об этой травле, но почему-то никаких серьезных мер не принимали. Вадик Гольдштейн тоже нередко становился жертвой этих ублюдков из школьного «гитлерюгенда».
Зато летом, на деснянской базе отдыха, Вадик из затравленного утенка превращался в прекрасного лебедя. Здесь вступали в силу иные отношения: отдыхающим не нужно было напоминать, что этот смуглолицый паренек – сын замдиректора фабрики Мирона Наумовича Гольдштейна.
Просторный дом Гольдштейнов был затенен липами, по веранде вилась виноградная лоза. Вадику было позволено многое: в его распоряжении всегда были весла и ключи от замков привязанных лодок, и сети, и старые аккумуляторы. Свинцовые пластинки этих аккумуляторов мы переплавляли на рыбачьи грузила, разжигая костры у домиков. Комендант, завидев такое вопиющее нарушение правил пожарной безопасности – если с нами был Вадик, не орал матом, а вежливо просил переместиться с огнем куда-нибудь за территорию базы.