После неудачного исхода нечаевского заговора[a] оно на минуту как будто приостановилось; наступила временная реакция. Начались толки о невозможности революции в настоящем, о необходимости постепенной подготовительной работы, о мирной, словесной пропаганде, о выжидании того счастливого момента, когда сам народ сознает свои права и обязанности и т. д.[b] Вы радовались, вы с удовольствием потирали себе руки. «Ну, — думали вы, дело революции откладывается в долгий ящик; мы можем, значит, спокойно почивать на наших либеральных лаврах. Революционеры сворачивают на дорогу мирного прогресса, они становятся под наше знамя. Вместе с нами они затягивают достолюбезную песню о годеньи и выжиданьи… Мы победили!..»
Но вы радовались слишком рано. Прошло каких-нибудь два-три года, и от прежних, пришедшихся вам так по вкусу революционно-реакционных программ не осталось и клочка. Они всеми забыты, они сданы в архив; если о них теперь и вспоминают, то разве для того только, чтобы посмеяться над ними. Кто теперь из искренних революционеров решится говорить о выжидании, о развитии и революционизировании народа путем мирной, словесной пропаганды, о том, что меньшинство не имеет права призывать народ к революции, если большинство народа не доросло еще до сознания своих прав и обязанностей и т. п. Жизнь на первых же порах убедила нас в практической неосуществимости теории выжидания, и не только в ее практической неосуществимости, но и в ее глубокой безнравственности. Выжидать в то время, как нас и наших братий мучают, преследуют, убивают; безмолвно смотреть, как повсюду дикое самоуправство и грубый произвол топчут в грязь человеческие права и ругаются над человеческою личностью; заниматься разговорами и робкими внушениями исподтишка, когда кругом вампиры-эксплуататоры жадно упиваются народною кровью и вырывают из его рта последние куски черствого хлеба; смиренно принимать заушения палачей, утешая себя мыслью, что рано или поздно наступит минута, когда народ сознает свои права и по собственной инициативе восстанет на своих тиранов; голодному, ограбленному, забитому непосильным трудом рабочему советовать терпение и покорность, — да может ли быть что-нибудь гнуснее, бесчестнее, возмутительнее?
Благоразумные люди говорят, что «силу соломой не сломишь», что единичные протесты не приводят ни к каким полезным результатам, что они задаром только губят протестантов, что, пока нет силы сломить врага, нужно ему покоряться, нужно делать вид, будто ничего не видишь и не слышишь, а когда он бьет в одну щеку, с кротостью агнца подставлять другую. По их мнению, в этом-то именно уменьи сдерживать себя и заключается вся суть благоразумной нравственности. Но благоразумные люди забывают, что они имеют дело с живыми людьми и что живой человек лишь тогда только и может сделаться «благоразумным» по их рецепту, когда в нем окончательно будет забито и вытравлено всякое непосредственное нравственное чувство. Но люди с окончательно забитым и вытравленным нравственным чувством и не пошли бы никогда «в стан погибающих за великое дело любви», т.е. они не могли бы быть революционерами.
Революционеры, выразители передовой общественной мысли, воплотители высших нравственных идеалов, перестали бы быть революционерами, изменили бы своему призванию, пошли бы наперекор своей природе, если бы они, увлекшись советами «благоразумных» людей, сносили бы с кротким безмолвием и смиренномудрым терпением дикие расправы, наглое самоуправство над ними и кругом них, ежедневно, ежечасно совершаемые самодержавным произволом. Они должны были протестовать, и они протестовали. Среди повального раболепия, среди гробовой тишины обширной российской темницы раздался их теплый и энергичный голос: «Тираны, эксплуататоры, народные палачи, ненавистные тюремщики, вы богаты, могущественны и сильны; вы сильны народным невежеством, народною нищетою, раболепием общества; вы опираетесь на миллионы штыков, в вашем распоряжении миллионы преданных вам слуг и клевретов; мы — ваши невольники, мы скованы по рукам и ногам, у нас нет ни ваших богатств, ни вашей власти, ни войска, ни полиции, ни жандармов; у нас есть только безграничная любовь к народу, безграничное уважение к человеческой личности и к человеческим правам. И во имя этой любви, во имя поруганных вами прав человека, мы не позволим вам больше безнаказанно пить кровь народа, безнаказанно давить и мучить наших братьев. Око за око, зуб за зуб, кровь за кровь! Наши материальные силы далеко не равны: вас много, нас мало; вы вооружены с головы до ног, мы же выходим против вас почти с голыми, руками, как Давид против Голиафа. Но за нами великая нравственная сила, которой[V] нет у вас. Эта нравственная сила — глубокое сознание правоты и святости нашего дела — поддержит и укрепит нашу руку, обеспечит нам победу в нашей неравной борьбе. Довольно было протестовать на словах, мы будем протестовать фактами. Никакие убеждения здравого смысла не могли вас образумить, вы были глухи к самым справедливейшим и естественнейшим требованиям народа; своими казнями, своими насилиями, своими преследованиями вы убедили нас, что с вами нельзя говорить разумным человеческим языком, мы будем теперь говорить с вами кинжалом и револьвером. Насилие можно обуздывать только насилием же. Может быть, и кинжалы, и револьверы вас не образумят, но по крайней мере они отомстят вам за проливаемую вами кровь народа, кровь наших братий».
a
Под «нечаевским заговором» подразумевается левое крыло студенческого движения в 1868–1869 гг. Подробнее о движении и роли в нем Нечаева и Ткачева см. статью Б.П. Козьмина «П.Н. Ткачев», http://saint-juste.narod.ru/tkachev0.html.
b
Обвинения в «подготовлении» и «выжидании» Ткачев в своей революционной пропаганде традиционно предъявлял П.Л. Лаврову. Подробнее о расхождении в их взглядах см. статью Б.П. Козьмина «П.Н. Ткачев», http://saint-juste.narod.ru/tkachev0.html.