Она взяла его руку, и Вадим почувствовал, как ниже локтя остро кольнуло и запульсировало нервной, тревожной болью.
— Во второй — убоялся любви дарованной.
Вторая точка пронзила локоть ледяным холодом.
— На третий день ты уже почти поддался ей — но в тебе возобладало чувство долга.
Третья точка прошила руку тончайшей звенящей иглой.
— А потом — потом вступили в силу обстоятельства, о которых ты так много говорил. Так тоже бывает в жизни, и довольно часто. Что случилось на четвертый день, Вадим? Ты испугался? За себя, за свою жизнь? Ведь отныне любовь обещала бы тебе нескончаемую, неизбывную тревогу! Жизнь на пороховой бочке… А кого ты испугался больше — мать? Или, может быть, дочь? И поскорее вынырнул из любви, как из омута.
Вадим молчал. Так же как и снег, что теперь стоял за его спиной, неподвижно повиснув, словно театральные декорации из русской оперы. И рука более уж не давала о себе знать.
Он по-прежнему стоял один, в пустом дворе, на ветру. Он уже не знал, что Анна могла бы сказать ему в эту минуту. И думал, что разговаривает сам с собой. Может быть, поэтому четвертая точка кольнула лишь слегка. Пятую он уже не почувствовал.
— После этого у тебя остались только воспоминания. Любовь без воспоминаний мертва — ни листьев, ни ягод, один лишь ствол, голый и засохший. Пятый день был решающим. Ты впервые обратился к прошлому. Но в нем реально жил только ты.
И только на шестой день ты, наконец, перестал подчиняться судьбе, играть предлагаемые роли. Ты вспомнил себя, Вадим… Вернулся к себе, истинному, без игр и прикрас. И на этом сломался.
Он махнул рукой — безнадежно, обреченно, окончательно. Повернулся и…
Над головой зашумело. Обдало легким ветерком, даже чиркнуло — краем ветра. На спортплощадку, перед самым носом молодого человека, прямо на турник, куда хозяйки так любят отправлять домочадцев в последнее утро уходящего года выбивать из ковров и половиков сор прошлой жизни, спланировал голубь. Он важно прошелся по перекладине. Скосил на Вадима умный блестящий глаз. А потом тихо заворковал.
Вадим не знал голубиного языка. Поэтому понимал лишь то, что в птичьих словах доступно пониманию существ, у которых никогда не будет крыльев.
«Говорят, что любовь — это всегда путь к себе самому.
Ты тоже так думал?
И непременно — открытие чего-то нового, истинного.
Ты уже открыл что-нибудь?
А тебе не кажется, что ты просто давно поджидал себя самого? И вот теперь вернулся в родную голубятню?
Молчишь?
Но и я ведь не спорю. Я только хочу найти и понять эту глубину. Куда мы неизменно возвращаемся, думая, что счастливо отправляемся в Любовь. А она — просто попытка искренне вернуться к себе самому. Настоящему. Тому, что по крупицам утрачивали в течение жизни.
И может быть, тогда мы и сможем понять, почему сердце и разум зачастую идут вразрез? Что предпочесть, когда трудно, а что — когда больно. И потом уже не пожалеть о собственном выборе».
— Я уже сделал этот выбор, — кивнул Вадим. — Но я не думал, что потом будет так больно.
— Оттого, что ты принес боль другому?
Голубь замолчал и грациозно расправил крылья, точно хотел укрыть ими, огромными, сильными и надежными, этого маленького, слабого человека, попавшего в ловушку к самому себе. Или все же — нет?
— Нет, — покачал головой Вадим. — Нет, — прибавил он уже тверже. Себе самому все-таки больнее.
— Что ж, по крайней мере, это честно, — ответил голубь и поклонился Вадиму, сделав глубокий реверанс на стальной перекладине. — Для тебя еще есть надежда. Ты можешь не только понять значение Слова, но и слышать его Звук. Будь счастлив! И, пожалуйста, не обижай птиц!
Он подпрыгнул вверх, взмахнул крыльями и неожиданно сделал кувырок в воздухе. Затем расправил крылья и захлопал ими, взмывая ввысь. Откуда-то из снежной вышины донеслось горделивое голубиное бормотание — и птица исчезла.
Вадим долго смотрел ей вслед, пока не очнулся, словно от забытья. Его звали — тоже сверху, но уже ближе, гораздо ближе.
— Вади-и-и-к! Вади-им!
Он обернулся.
Анна стояла на подоконнике, за стеклом, и махала ему рукой. Другою она щедро крошила из форточки хлеб. На карнизе ее окна множество голубей с распущенными крыльями хватали крошки. Птицы вились вокруг дома, пикировали вниз за падающим угощением, их становилось все больше, и повсюду стояло громкое довольное воркование. Но громче голубиной радости был звонкий смех девушки.
— Вади-и-м! Ну, что же ты?! Лови!
Вадим в первый миг растерялся, а потом, повинуясь не чувству — просто первому порыву, бросился со всех ног под ее окно. Как уже бывало не раз в этом мире. А девушка просунула руку в форточку и разжала кулачок.