А ты не бойся. Это твой поезд. — Навашин круто повернулся на каблуках и вышел, оставив у Прошина досадное ощущение: как от интересной книги, прочитанной не до конца и окончательно утерянной.
Упершись лбом в кулаки, Прошин закрыл глаза. Стало невыносимо одиноко и скучно. В кабинете сонной мухой звенела тишина. Чувствуя, что не в силах находиться здесь дольше, он отправился в лабораторию. Там бушевала дискуссия о летающих тарелках: страстные речи «за», язвительные «против» и двусмысленные реплики колеблющихся. В чудеса подобного рода Прошин не верил, однако ни к ярым противникам их, ни к сторонникам, ни к усмехающейся «золотой середине», да и вообще не к кому не примкнул. Он сидел в уголке, слушал о пришельцах и грустил: «Меня бы они, что ли, с собой прихватили…»
Глава 4
В пятницу вечером состоялось заседание партбюро, куда был вызван Прошин. Войдя, он, к немалому своему удивлению, помимо себя, обнаружил в комнате еще нескольких лиц, в состав партбюро не входивших, — Лукьянова, Воронину и Чукавина.
У Прошина забрезжило смутное ощущение опасности.
И оно оправдалось.
Секретарь партбюро кивнул Лукьянову.
Товарищи, — сказал тот. — Сюда, на партбюро, пришли сотрудники нашей лаборатории. Как партийные, так и беспартийныею. Пришли, чтобы поговорить о нашем руководителе — товарище Прошине…
Пом. Директора по режиму предложил упомянутому руководителю подняться для всеобщего и лучуего обозрения. Прошин, чувствуя себя дураком, привстал.
Мы собрались здесь для того, чтобы поднять вопрос о нарушениях нашим начальником как трудовой дисциплины, так и закона, — сказал Лукьянов заученно. — Да, я отвечаю за свои слова. И сейчас изложу все в более популярной форме.
Уж пожалуйста. — вставил Прошин.
Во- первых. На работу он является нерегулярно, приезжает, когда выспится….
Когда выспится, тогда и… Много раз он ремонтировал в лаборатории бытовую радиоаппаратуру. Детали, сами понимаете… Что же касается автомобиля — с понятием «госавтосервис» он вообще не знаком. Однако и это не главное. Недавно мы обнаружили, что у нас списаны многие ценные материалы, оборудование; списаны в порядке проведения мифических экспериментов!
У Прошина заломило в груди от страха, и он захлебнулся вязкой слюной.
Он уже и думать забыл об этих «подарочках» институтам, ведущим международные работы и постоянно включающих в план поездок его как консультанта.
Общая сумма списанного огромна, — заключил Лукьянов. — Тысячи. Впрочем, вот документы… — Он положил на стол папку.
Что?… — вытянув шею, переспросил секретарь парткома и выронил карандаш.
Карондаш покатился, щелкая гранями по полировке стола. Наступившая тишина была пронизана этим размеренным, деловитым пощелкиванием… Около края карандаш задержался, а потом полетел вниз.
«Вот и все, — сказал себе Прошин с непонятным каким-то облегчением. — Карты не стол, конец игры. Она была шулерской, неинтересной, да и ненужной».
По наступившему молчанию Прошин понял: слово предоставляется ему. Он не особенно задумывался над сочинением оправданий, перепоручив это Второму. А сам он, Прошин, сжался, пропал, перенесся куда-то далеко-далеко, откуда все прекрасно слышалось и виделось, но где никто не видел и не слышал его. Он юркнул в обитель Второго, удобную и тихую, как наблюдательный отсек с узкой бойниций в крепстной башне. А Второй кинулся в драку. Второй сказал:
Я… начну с того, что назову все, сказанное здесь, грязной — я повторяю! — грязной клеветой. Я запомнил все пункты этого устного пасквиля и все эти пункты немедленно разобью! Но сначала хочу сказать, что Лукьянов…
Товорищь Лукьянов, — монотонно поправил его секретарь.
…что он уже давно создает в лаборатории этакую оппозицию, коез командует…Я объяснил ему мои нечастые отсутствия в лаборатории международными связями НИИ, что есть уже общественная задача! Я возложил на него почти все свои полномочия и не снимал их, хотя чувствовал: они помогают Лукьянову…
Товарищу…
…товарищу в его нечистых кознях против меня. Его желание вступить на мое место известно всем, но желать можно всяко, а вот путь к осущиствлению желаний он выбрал скользкий и темный — путь инсинуаций и клеветы!
Второй актерствовал превосходно, перебирая интонации, как искусный арфист струны. Он тяжело дышал, и голос его был прерывист, взволнован, каким и надлежало быть у незаслуженно обиженного правдолюбца.
Все сказанное я воспринимаю как обвинение в воровстве… да! — еле выдохнул Второй. — А между тем это законно… — тут лицо Прошина побелело, и он медленно осел в кресло.