Объяснения я напишу. Такое заверну — сам не опровергну. Но сначала буду тебя щипать. Всю защиту вставлять палки в колеса. Понимаешь, ты должен отстреляться с блеском! Я жуткий вопрос, ты — остроумный ответ. Короче, готовим пьесу для двух актеров.
Поляков оживленно заходил по комнате. Глаза его были азартно- вдохновенны.
«Большой жизнерадостный удав, — с улыбкой подумал Прошин. — Это счастье, наверное, быть таким: веселым, не замечающим печальной своей сути…»
Станешь доктором, Леха, мы с тобой… такого… — воспарял тот к облакам. — Мы…
Да! — спохватился он, вытащив из кармана листок бумаги. — Вот. Это ты мне кровь из носу должен достать.
Тогда и читать не буду, если кровь. — Прошин, не глядя, сунул бумажку в карман.
Только я уезжаю. Так что после возвращения.
Ничего, мне не к спеху… Когда уезжаешь? Куда?
Завтра. В Крым. На испытания одного приборчика.
Ну, делопут… — покачал головой Поляков. — Поездки на Таймыр, от тебя, конечно, не дождешься… Постой? Значит, отдуваться со всеми приготовлениями предоставляется мне?
Ах, кобра! — Поляков полез в секретер, автоматически раскрывший резные дверцы: достал оттуда пакетик. — Подарок за подарок, — сказал он.
В синей прозрачной подушечке, заполненной водой, виднелись электронные часы.
Микроэлектроника в действии, — пояснил Леонид Мартынович. — На. Самые размоднющие. Календарь, будильник, термометр, компас. Сломаются, неси — чинить будем.
По знакомству возьму недорого.
Спасибо, старина, — растроганно поблагодарил Прошин. — Спасибо… Просто нет слов…
И он долго еще рассыпал любезности, а сбегая по лестнице вниз, подумал: «Леня-то, похоже, не из корысти их мне преподнес. Он не высчитывал. Как другу. А что делец он, так ничего это не доказывает; деловые знакомства — одно, друзья — другое… Ситуация как у меня с Сержем… Эх, Леня, прости».
Он открыл заслонку мусоропровода, бросил в гнилой холод черной дыры бумагу-заказ и упаковку от часов и, примеряя их, новенькие, пестренькие, спустился к машине, довольный.
Прогноз погоды, касающийся крымского побережья, Прошина не разочаровал: синоптики заверяли, что она будет стабильно великолепна. Это сообщение подвело итог сборам, и теперь в приятном безделье оставалось провести прощальный вечер… Прощальный вечер это когда чему-то суждено начаться и что-то кончается. Грустный маленький праздник. И одиночество его минут — откровение, отдых от тревожного мира людей. На столе — ужин.
После ужина десерт: ананасовый сок, вишневое желе… Нет, сначала душ! Впрочем, опять нет! Хвойная ванна. Теплая, ароматная вода, густой шапкой нежнейшей пены ласкающая тело; закрой глаза — и будто плывешь в маленьких воздушных шариках, упруго лопающихся на распаренной коже… Программа составилась; хлопнув себя по коленям, он резко поднялся с кресла, но, словно пригвожденный внезапной мыслью, замер, а затем быстро задрал штанину. На коленной чашечке сидела небольшая, с фасолину опухоль. Он осторожно пощупал ее. Опухоль была твердой и безболезненной. То, что это какая-то чепуха, он отверг сразу, бесповоротно уверившись в раке.
«Глинский… тогда… тренировка… — метнулась встревоженной змеей, бессильная, полная жгучей ненависти догадка. — Саркома?»
Машинально он отправился в ванную, помылся, растерся полотенцем, натянул старенькие, выношенные до белесых проплешин джинсы и сгорбленно присел на меховое покрывало, устилавшее постель.
За окном бушевала гроза. Яростно содрогался гром, и от вспышек молний ночное небо озарялось фотографическим светом, на какие-то секунды властвующим над тьмой, и тогда виднелись ненастные дымные тучи и жалобно шевелящаяся листва яблонь в скверике.
Хлопала и развевалась занавеска на открытой двери балкона. Изредка ветер кидал в окно пригоршню дождя, сухо, как бисер, рассыпавшуюся по стеклу.
«Ко мне стучится смерть… — думал он, цепенея в сладком и остром, как наслаждение, скорблении по самому себе. — Боже, как невыразимо грустно умирать весной и летом, когда все дышит жизнью… А когда умирать? В унылую распутицу осени? Или зимой, когда и без того все мертво вокруг? Обидно умирать весной, а осенью — страшно и скучно. Но ведь не отвертеться от этого никому, даже самому умному ловкачу! Никому, никогда и никак! Откуда оно, это вечное торжество смерти над жизнью? Или… может быть, там тоже жизнь? Ну, хоть никакая, хоть жизнь разума в темени и пустоте, но если?..»