Похороны были назначены на три часа дня.
Прошин ехал на кладбеще в дурном настроении: во-первых, он ни разу никого не хоронил так уж получилось; во-вторых, все случившееся отошло далеко, в грязный склад воспоминаний о собственном бесчестье и низости, ворошить который было неприятно и боязно; и в-третьих, Глинский на работе отсутствовал, дозвониться к нему не могли, и Прошина беспокоила смутная тревога за Сергея… Даже, скорее за себя — он почему-то решил, что в смерти Наташи тот обвинит именно его, и тогда прийдется делать возмущенные глаза, оправдываться… Ему вообще последнее время чудились подозрительные взгляды, и, как бы он ни переубеждал себя, переубедить не мог; издиргался, измотался… И еще, как назло, грянул ливень, машину облепили ржавые пятна грязи, бурой пеленой затянуло окна, и Прошин, вымокнув не то от заполившего салон тяжелого туманного воздуха, не то от волнения, битый час просидел за рулем у ворот кладбища, ожидая окончания дождя и задыхаясь в этой отвратительно теплой, оранжерейной сырости.
Затем, приметив кого-то из институтских, вылез, печальным голосом поздоровался, и они пошли вдоль могил к месту захоронения по узкой, тонущей в глине тропинке. Кресты, памятники с коричневыми от времени овалами фотографий, бумажные, слипшиеся от дождя цветы похоронных венков действовали на него чрезвычайно удручающе.
«А в общем-то такой настрой и нужен, — тускло думал он, прыгая через лужи в опасении измазать башмаки. — Я ведь, по идее, убит горем… Нехорошо рассуждаю, цинично, но что остается? Святого корчить перед самим собой? Хватит!»
Коллега из института что-то буркнул, указал рукой на группу людей, и Прошин, дрогнув, направился в туда.
Он сразу же очутился около гроба, и тут ему стало жутко. Лицо Наташи, казалось было отлито из пластмассы; губы обескровились, потускнели волосы, напоминая кукольный парик… И он вспомнил: они идут в стеклянном ящике аэровокзала; тополиный пух запутался у ее локонах, дрожит голубая жилочка на шее.
Он находился в полуобморочном трансе, но тут почуствовал толчок в спину и тупо понял: надо говорить. Речь. И судорожно выдохнув застрявший в горле воздух, произнес:
Друзья….
Столько горечи было в этом «друзья», что он удивился себе. Впрочем говорил не он — Второй, верный опекун и помощник.
Друзья… — Мелкие, тонюсенькие иголочки щекотно уколови в нос, и он недоуменнно ощутил навернувшиеся слезы. — Боюсь я казенных слов… Наташа была для меня большим другом, и говорить о ней трудно; слово мои не могут выразить ту необыкновенную щедрость души, ту доброту, исходящую от нее…
«Лукьянова их отпуска не вызвали, — соображал он, вглядываясь в лица собравшихся. — И Сергея нет…»
… с такой теплотой, с таким искренним участием она подходила ко всем; каждый, кто знал ее…
Он быстро, по-волчьи, оглядел толпу и, уловив недоверчивый взгляд Чукавина, почуствовал, что переборщил… И тогда, повинуясь раскрепощающему таланту актера, всхлипнул и, беззащитно закрыв лицо дрожащими пальцами, пробормотал:
Простите. Мне… Я не могу… говорить.
В застывших глазах придалвенного, почерневшего от горя отца Наташи — полноватого, добродушного старикана, у которого мелко тряслись губы, — появились слезы, и одна их них медлинно потекла по щеке.
Прошин отвернулся. Он обманул всех. Даже отца. Хотя обмануть отца убийце нелегко. Но он обманул.
«Бог не простит мне его слезы», — с ужасом думал он, таращась на липкие комья земли, летевшие в зияющую яму и с чавкающим стуком разбивающиеся о крышку гроба.
Он видел себя как бы со стороны — с отвисшей челюстью, съехавшими очками, с прилипшими от испарины ко лбу волосами, — но вернуться в нормальное состояние не мог. Втайне, будто исподтишка, его утешала мысль, что такое выражение лица — это даже неполохо, он действительно сражен несчастьем, и, видимо, тот, Второй, и свел его физиономию судоргой.
«Но перед Богом расплачиваться не кому-нибудь, а мне! — застонал он про себя. — Мне!
Одному!»
И стало страшно так, словно он хоронил себя. Но страх этот не был страхом перед Богом, нет… Страх перед Богом абстрактен, перед Богом можно отмолиться, отвинить грех, разгадав в лике иконы прощение, снисхождение к тебе — маленькому, неразумному, жалкому; а страх охвативший его, был другим — осязаемым, обрывающим сердце, поднимающимся в глубине медленными, клубящимися волнами. И не находилось объяснения и названия этому страху…