«Заткнись, — сказал Второй. — И не усложняй убогую свою простоту. — Ты — уголовник, негодяй… и зачем притензии на высокие материи? Хе, истину он ищет бессознательно! Не истину ищешь, а с жиру бесишься. О, глянь — оса о стекло бьется. И упорно, в одну точку.
А взлети чуть выше — там, где окно приоткрыто, — и на свободе! Так нет же, не взлетит тварь неразумная. Опусти стеклыщко, пусть вылетит…»
Прошин чуть опустил стекло, но полосатая черно-желтая шишечка, извиваясь, переместилась ровно на столько же ниже, продолжая нещадно жалить коварную преграду.
«Так и ты, — усмехнулся Второй. — Бьешся, а все без толку. А истина в виде открытого окошечка — рядом! И истину эту, то бишь смысл жизни своей, ты, хе, бессознательно уже откопал мил друг. Просто дура ты и того не знаешь, что разный у всех аргумент и смысл разный.
И только в сути своей он един, потому как смысл — это вечное удовлетворение неудовлетворенного. И ты нашел его. Он — игра».
«Но ведь шулерская игра, — шепнул Прошин. — Шулерская!»
«Ага, — сказал Второй, — а тебе, значит, другую надо. Чтоб все порядочно. Тяга у него, хе, к порядочности… Как там у Гете по этому поводу? Перевираю по памяти: „Я — часть той силы, что стремится к благу, и вечно совершает зло“. Дура. Я же говорю: дура! Не шулерских игр нет, сударь. Все они шулерские, ибо один надувает другого и кто-то всегда неловолен. И потому слушай мудрость мою и занеси ее не скрижали ума твоего и сердца. Не быть тебе иным, а коли негодяй, то и будь им, и не мучь себя, и не смеши меня своими метаниями. Тебе вообще-то что надо? Насчет истин и прочего мною разъяснено. Дальше дело обстоит просто: докторская в кармане, загранпаспорт тоже скоро там будет, так что осталось жрать и пить сладко, с красивыми бабами развлекаться, играть понемногу…. Ну и все. А как помирать черед подскочит — тоже никаких проблем, хотя тут уж предстоит тебе, Лешенька, игра так игра!..» Второй кончил говорить и пропал, оставив после себя горький осадок безысходности.
Дорога бежала под колеса автомобиля. Желтые факелы лиственниц вспыхивали в окне и, проносясь мимо, угасали вдали за спиной. Над вершинами хмурых елей мутнело небо, горовясь обрушить на землю дождь.
И этот дождь пошел- первый осенний дождь, и тяжелые капли его защелкали по лобовому стеклу, по шоссе…
Ногтем Прошин выбросил осу из машины и прибавил скорость.
Вспомнил, как год назад, в последний день отпуска, ехал по этому же шоссе, возвращаясь с лесной прогулки; вспомнил весь этот год, показавшийся ему таким же серым, как ненастный день за окном; серым, несмотря на голубизну индийского неба, лыжные спуски, мозаику крымских пляжей, напряженные дни побед и поражений, смерть Наташи, достикнутые цели… игру! Серым, угрюмым и равнодушно отходящим в прошлое, казавшееся сгустком таких же лет: исполненных и неисполненных желаний, чьих-то лиц, встреч, губ и ожиданий Нового года…
Он сидел в кабинете и читал «Литгазету». Что-то там о неукообразном жулике, которго били-били, а он все выходил непобитым и вот, стало быть, решили угробить его теперь этой статьей огончательно. Жулик никакого восхищения в Прошине не вызывал, и даже странно становилось Прошину, как можно было писать статью об этакой безмозглой и наглой дряни: ну, подумаешь — зарвавшийся, везучий до поры дурак, взлевеянный себе подобными; а забреди он в НИИ — в нем бы разобрались в течении максимум двух-трех недель.
«Нетипично», — созрел у Прошина приговор.
И тут вошел Лукьянов.
Пришел попрощаться, — сообщил он, осматриваясь. — Все-таки на год расстаемся.
Специально приехал. Хоть и на бюллетене.
О!.. Очень рад! — заулыбался Прошин, охваченный каким-то неприятным, сродни страху, чувством. — Очень!
Да, вас ведь можно поздравить, — усмехнулся Лукьянов. — Доктор наук, как же…
Некто Таланов на днях восторгался вашими трудами…
О, — милее прежнего заулыбался Прошин. — Это восхищение близорукого дилетанта
Не принимайте всерьез.
Дилетанта… — вдумчиво повторил Лукьянов. — Так. А кто же из оппонентов был человек знающий? Ваш друг Поляков?
Лицо Прошина закаменело.
Ну, хорошо, — сказал Лукьянов. — Не будем трогать вас за больные места. Дело сделано… Энное количество лет учебы, работы, затем час позора, и теперь вы материально обеспечены на всю жизнь.
У нас идет какой-то странный разговор, — заметил Прошин, не поднимая глаз.
Не странный, а неприятный, — в тон ему отозвался Лукьянов. — Я вот что хочу сказать вам на прощание, враг вы мой… Мы с Пашей Чукавиным остались одни из нашего старого и очень дорогого мне экипажа. Навашин, Авдеев, Наташа… Все распалось… И всему причиной ты. Даже к смерти Наташи ты, по-моему причастен. Ладно, — брезгливо махнул он ладонью на негодующий жест Прошина. — Пока здесь не кабинет следователя, так что сиди и внимай. — Он помолчал. — Ты обыграл всех в игре, где против тебя не играл никто. И вместе с тем против тебя играли все, потому что каждый был… всего лищь честен, и только.