Смотрю на часы. Вот-вот в контору должны прибыть оперативно отозванные от дел Эдик с Михаилом, после чего мы отправляемся на авторынок. Этих тигров я призвал на арену своих действий как защиту от возможных агрессий со стороны покупателя. На авторынке как в зоопарке. Каждая машина — клетка, а в клетке — хищники.
Итак, пора к шефу. Отпрашиваться. Мну сигарету в пепельнице, подмигиваю Ирочке — дружелюбно так, без тени пошлого намека, и следую к начальству — Никите Спиридоновичу. По пути заглядываю в овал зеркала, укрепленного на боковой стенке конторского шкафа с папками. Ничего малый. И одет, и причесан, и черты лица правильные, только щеки запали от забот и глаза вот у меня некрасивые: злые, острые, неприятные, будто чужие; вчера Ирочка ни с того ни с сего брякнула, что волчьи. Ей виднее. Я на нее действительно волком смотрю. Впрочем, с Ирочкой — несерьезно. Куца больше занимает меня Марина Осипова. И мысли моих редких свободных минут — о ней. Редких… Но, думаю, любые бы дела отложил — и важные, и срочные, и на что бы только готов не был, если б увидеться… Но каким образом?
Кабинет Спиридоновича. Помещение, где наглядно проявляются достоинства начальства и недостатки подчиненных. Табачный чад, фиолетовое сияние трубок дневного света на потолке, зеленые пыльные шторы, метраж — три метра на три, и если учесть, что крейсерский вес Спиридоновича — полтора центнера, а стол у него по площади — двуспальная кровать, а не стол, то мне остается маленький пятачок возле двери и стойка «смирно».
Спиридонович поднимает на меня чуткие носорожьи глазки. На сплющенном носу его чудом держатся маленькие, кажущиеся игрушечными очки.
— Ну чего, жулик? — хрипит он, багровея лысиной и ворочая из угла в угол щербатого рта потухший окурок.
Я Спиридоновича от души уважаю. Бывший десантник, боевой комбат, шесть ранений, орденов — как у маршала. В общем, мужик.
Объясняю. Я с ним откровенно и безо всяких затемненностей. Про недостаток средств, про «победу» и «Волгу».
— «Волга»! — рычит Спиридонович. — Хорошо жить хотите, молодой человек! Весной холодильник мне на дачу отвезешь, понял?
— Если холодильник, да еще вас — рессоры не выдержат, — шучу я, и, получив от начальства «о’кей», спешу к «победе».
Возле машины бродят Эдик и Мишка, от скуки колотя ногами по баллонам.
Времени в обрез. За руль по случаю гололеда и лысого протектора садится Михаил: как-никак гонщик, мастер спорта по ралли. Эдик располагается на заднем сиденье, зябко кутается в шубу из искусственного меха и, сглатывая холодную слюну, ворчит, что за помощь такого рода надо брать сотенную, а тут еще мороз, он в тонких носках, к тому же страдает бронхитом и язвой желудка, а идет, между прочим, на риск: и «кинуть» могут, и «куклу» всучить, вообще ОБХСС…
— Глохни, падла, — говорю я с блатным акцентом. — Дороги не будет! — С Эдиком я управляюсь запросто: грубо, развязно, а чуть что, сжав губы и набычившись, иду на него с гаечным ключом, и тогда он визжит, что я псих, дурмашина, и подчиняется. Я породу эдиков знаю. В их мире, где царит сила, голова в почете, если сидит она на крепкой шее. И потому интеллигенствовать не приходится.
Эдик на меня в обиде. Как первая жертва парапсихологии. Ни в какое чудо он, естественно, не поверил, головенка его привыкла мыслить категориями реально-кондовыми, но проспоренной сотни ему жаль, и он упорно гадает, каким это образом его провели. Пусть.
«Победа», пробуксовав на месте, вылетает на проспект. Пищат шины: ай-яй-яй! Мишка ездит лихо: то по газам, то по тормозам.
— Щас кокнемся, — ноет Эдик. — Гонщики чертовы. Не продадим шарабан. На такой тачке надо по-стариковски, по-импотенски… Хоть выпить поставишь?
— Поставлю, — говорю я раздраженно.
Мишка рвет передачи как ошпаренный бес, и мне жалко машину. Хотя все равно отдавать в солдаты… Но ведь сколько она, родная, прослужила! Дедок на ней ездил… Каждый раз, как сажусь в нее, вспоминаю деда, детство, семейные наши поездки по грибы, к морю… Любил меня старик. И я всегда тянулся к нему. Это был добрый, мудрый гений моего детства. Старый, больной, но таким я понимаю его сейчас, а тогда, птенцом, я млел под надежным его крылом — хранимый, утешаемый, и думал, что это навечно, а оказалось, что ничего вечного и в помине нет, такие дела. А тут, в этой машине, осталась его часть — живая, настоящая. Труд его рук, касавшихся каждого винтика, запах его — родной, далекий… А та зола в урне, стоящей в нише стены крематория, — это уже не дед, так, немудреный символ памяти об умершем. И страшненький такой символ нашего времени, когда все надо компактно и экономно, потому что ничего, ни на что и никому не хватает. В том числе и места. Ни мертвым, ни живым. Пакостно на душе, слезно, тоска. И поделиться хочется, но с кем? Смотрю в зеркальце. На заднем сиденье полулежит Эд, с головой утопая в шубе. Скрипит зубами. Мишка, ровно отвердев сосредоточенным лицом, гонит машину в крайнем левом ряду по набережной. И — приехали. Свисток.