И сегодня он сидел, отстранившись от шума застолья, задумался о докторской. Не блажь ли это? Не трата ли времени? Одно дело, когда ты занят наукой и подобный шаг необходим в закреплении за собой определенного этапа изысканий, но какие, к черту, изыскания у него?.. Деньги? Мотив. Но — вторичный. Лезть выше? Но зачем? К чему менять свободу передвижения ферзя на символическое величие короля, ковыляющего с клеточки на клеточку и отвечающего за всю игру? Будет власть, кресло, большая зарплата, но будет и ответственность, уйма работы… А с другой стороны, король — фигура статическая, он не ферзь, что по проклятью своего положения блуждает по доске, натыкаясь на фигуры и фигурки и мешая им, стремящимся к удобной личной клеточке и больше того — тоже подчас желающих передвинуться… А потому фигурки дорого готовы заплатить за свержение шагающего через все поле. А он к тому же ни за белых, ни за черных, он некий третий ферзь — без войска, без жажды победить, с одной лишь мечтой — ходить куда возжелается. А такого сразят. И его спасение — превратиться в короля, отвечающего за игру либо белых, либо черных.
Прошин взглянул на собрание. Закипал какой-то диспут, на этот раз с участием Навашина, математика лаборатории.
— Человечеству повезло, — говорил тот, — именно повезло, что идеи и нормы поведения в процессе его развития получились различными. Борьба за правильность той или иной категории, за принятие ее как догмы заполняет подспудную неосознанность себя в этом мире. Человек не хочет прожить жизнь даром и потому бьется за свои или же чужие идеи, чтобы отогнать от себя страх за бесцельное существование. Он отгоняет этот страх опять-таки неосознанно, по велению инстинкта морального самосохранения, не менее сильного чем инстинкт самосохранения физического; инстинкт самосохранения морального — это и иммунитет против мыслей о неминуемой смерти. И люди, потерявшие его, те, в которых вселились мысли-микробы о неизбежной бренности и бесполезности их дел, умирают. Сначала морально, потом физически.
— Все эти умные разговоры, — сказал Лукьянов, — кончаются одним и тем же вопросом: зачем мы живем?
— Ну, — сказал Авдеев, — ив самом деле, какого рожна?
— А ты не в курсе? — Лукьянов, жмурясь, поглаживал теплые батареи под окном. — Чтобы строить культурнейшее общество, развивать науку… Чтобы, наконец, проложить дорогу новому поколению, чьи косточки выложат следующие километры дороги.
— Дорога может никуда не вести, — сказал Навашин.
— Во! — заорал Чукавин скандальным своим голосом. — От таких все зло! Эгоисты и трепачи. А что он мне вчера сказал?.. Город, мол, — скопище пороков и грязи. Смог, отходы, никотин-алкоголь. Я, говорит, уезжаю вскорости в горы. Буду нюхать цветочки, смотреть на звезды и заниматься, чем хочется. А вас — на фиг.
— Минутку, — встрял Лукьянов. — Ты куда это намылился, Рома?
— В Осетию, — отчужденно ответил тот. — В один небольшой поселок. Буду преподавать математику в школе.
— Вот так вот, — сказал Чукавин. — А математическая модель датчика и расчет «Лангуста» — это ему до фонаря.
— «Лангуст» я рассчитаю, — произнес Навашин устало. — А анализатор — бред! Плод, созревший в праздной голове; плод, доказывающий, что древо познания — саженец. Врачи бессильны и уповают в своем бессилии на технику. Но рак ей не победить. Его победит лекарство. Или математика.
— Хе, — сказал Чукавин. — Математика!
— Да, — кивнул Навашин. — Составить систему уравнений и решить ее. Найденные неизвестные — компоненты лекарства.
Лукьянов, беззвучно смеясь, качал лысой головой.
— И дело в шляпе! — выдавил он сквозь смех. — Тебе легко жить, Рома, с таким запасом идеализма, завидую. Но почему заниматься математикой в Осетии удобнее, чем здесь?
— А здесь я не занимаюсь математикой, — отрезал тот. — Здесь я трачусь на прикладные, ремесленные выкладки.
— Так. А какая математика тебе нужна?
— Теория чисел, алгебраическая геометрия…
— Она что, неприменима на практике? — с интересом спросил Лукьянов. Он, чувствовалось, готовил подкоп.
— Нет. Почти нет.
— Ну, а философская ценность в ней по крайней мере имеется?