— Отсюда не уйдешь, — печально заметила она. — Боги все видят и все знают.
— Разрешите мне спуститься к вам и побеседовать с вами.
— Спускайся. Я больше не боюсь тебя.
— Что вы тут делаете? — спросил я, усаживаясь рядом с нею.
— Спасаюсь от смерти. Боги повелели, чтоб я умерла на закате дня, семь дней тому назад, А я убежала и прячусь здесь. Но от них ведь не уйдешь. Рано ли, поздно ли, они найдут меня. От них не скроешься, ведь не видишь, когда они уходят и приходят. И ничего не слышишь, — а вдруг перед тобой очутится один из богов, ткнет в тебя палочкой, и ты умрешь. Как же спрятаться от тех, кто приближается невидимо?
— Неужели никому и никогда не удалось ускользнуть от их?
— Несколько лет тому назад вот такая же девушка, как я, убежала и спряталась в лесу; целых три летних месяца она жила здесь. А потом я же нашла ее мертвой. Одежда ее на груди была обожжена молнией богов, и сердце выжжено в груди. Но все равно: зимой она погибла бы от холода и голода. Я люблю жизнь. И мне хочется оттянуть смерть хоть на несколько дней, хоть на несколько часов. И, все равно, у меня нет надежды.
— Скажите мне, как ваше имя?
— Для богов у меня нет имени. На работе на меня надевают номер: каждый день разные номера. Среди своих меня зовут Дрим[2].
— Что же вы сделали, что навлекли на себя гнев своих владык? За что они обрекли вас на смерть?
— Семь дней тому назад меня посадили за ткацкий станок. К закату солнца я должна была выполнить урок. Работа эта нетрудная — женщинам никогда не дают трудной работы — и урок небольшой, но все-таки, что велено сделать, то должно быть сделано. А тут как раз только что стали ясные, жаркие дни: лес манил меня. Это было сильней меня. В полдень, когда мы пошли обедать, я ускользнула в лес, гуляла, бегала, выкупалась в пруду и прямо-таки не в состоянии была вернуться к кроснам. А потом уж не посмела вернуться, так как ослушники умирают тут же на месте. Такова воля богов, и не в нашей власти изменить ее.
— Слушай, — сказал я. — Те, кого ты зовешь богами, не боги. Они — потомки таких же самых женщин и мужчин, как вы, живших много лет тому назад. И они не всемогущи. Я сам намерен ускользнуть от них. Несколько поколений рабства сломили дух ваш, но в той стране, откуда я пришел, нет рабов. Я убегу отсюда и возьму тебя с собой.
— Ты добрый. Я сделаю все, как ты скажешь. Но куда же можно убежать отсюда?
— В городе на берегу я, надеюсь, найду лодку.
Ее темные, блестящие глаза широко раскрылись от удивления.
— Лодку? Что такое лодка?
Ее неведение не было притворным. Очевидно, строить лодки так давно было запрещено им существами первого разряда, что и сама память о них вывелась среди рабочих. Море внушало им только страх. Это была серая, жидкая стена их пожизненной тюрьмы. Само прикосновение к нему грозило смертью. Они купались в лесных прудах, но в море — никогда. И рыбу ели только ту, которая водится в пресной воде. О море их владыки насказали им кучу всяких небылиц.
— Дрим, — сказал я, — я одного не понимаю. Вы живете в вечном страхе перед теми, кого вы неправильно зовете богами. Обращаются с вами недурно, но вы не свободны. Вы рабы. Почему же тогда жизнь тебе так дорога, что ты стремишься удлинить ее хоть на несколько часов?
Она опустила босую ножку в воду, задумчиво водя ею вправо и влево.
— Ведь в жизни есть — любовь, — выговорила она задумчиво.
ГЛАВА VIII
— Что ты знаешь, что можешь ты знать о любви?!
Она пожала красивыми смуглыми плечиками.
— Почти что ничего — кроме низшего сорта любви, — любви к детям…
— К родителям, — подсказал я.
— Нет, — решительно сказала женщина. — Нельзя любить тех, кого не знаешь.
— Как не знаешь? Как же можно не знать своих родителей?
— А откуда же мне знать их? Ребенок остается у родителей иной раз два — иной раз три года — не больше, — как позволят боги. А потом боги отбирают его у родителей и воспитывают сами. Таков закон.
— А те женщины, у которых отбирают детей — как они к этому относятся?
— Иные так печалятся, что уходят в лес, вкушают ночную тень и умирают. Но чаще бывает так, что поплачут-поплачут, а там и забудут. Что пользы грустить или сердиться? Таков закон и изменить его нельзя. Боги ведь очень следят за детьми.
— В каком смысле следят?
— Если ребенок слабый, болезненный или уродец, его сейчас же убивают. Если его нельзя научить никакой работе, его тоже убивают. Остаются только сильные, здоровые, но с ними обращаются хорошо. Первые годы они работают очень немного, кормят их хорошо; они здоровы и счастливы.
Я вспомнил ряды великолепно сложенных мужчин, которых я видел работающими на полях, посмотрел на сильную, стройную красавицу-девушку, сидевшую рядом со мной, — жестокие методы воспитания владык этого острова достигли, по крайней мере, одной цели — высокой степени физического совершенства расы.
— Скажи мне, — молвил я, — и браки между вами тоже устраивают боги?
Она опять вскинула на меня искренне удивленные глаза.
— А что такое браки? — спросила она с таким же недоумением, как давеча спрашивала, что таксе лодка.
Я описал ей обряд венчания, как он происходит у нас. Она очень удивилась.
— Но зачем же? — допытывалась она. — Зачем столько хлопот из-за такого пустяка? Если мужчина любит женщину, и женщина любит мужчину, о чем тут еще разговаривать? Чего тут записывать в книжку и созывать народ на пир?
— Послушай, — сказал я, — ты безнравственная язычница.
— И эти твои слова мне непонятны. Скажи мне, что они означают.
Но я не стал ей объяснять. Меня поражала изумительная, почти библейская простота ее речей. Какая-то религиозная торжественность была в них, хотя Дрим не знала никакой религии и не могла бы читать Библию, если б дать ей эту книгу.
— Значит, если у вас мужчина и женщина любят друг друга, они просто сходятся и живут вместе до конца жизни?
Дрим зевнула. Ей наскучили мои вопросы.
— Как странно! Ты спрашиваешь о вещах, которые все знают. И так смешно спрашивать. Разумеется, люди, которые любят друг друга, живут вместе. Разве это нехорошо?
Я не знал, что ей сказать. Она была невинна, как Ева до грехопадения. В конце концов, быть может, те понятия о добре и зле, которые так привились у нас, и не следует навязывать каждому народу и каждой ступени цивилизации. Мне не хотелось ни судить, ни проповедовать. Я переменил разговор.
— Сегодня вечером, Дрим, сведи меня в ваш город, где вы все живете. Я спасу тебя и увезу тебя с этого острова. Но для этого мне надо построить лодку или большой плот. Один, без посторонней помощи, я этого сделать не могу.
— Если хочешь, я сведу тебя, но, если я это сделаю, я тотчас умру. Каждый день и каждую ночь боги дозором обходят город. Всем известно, что я бросила работу и убежала в лес и что за это я должна умереть. Боги сказали, что я умру, а уж они, как скажут, так и будет. Первый из них, кто увидит меня в городе, укажет на меня своей палочкой, и я упаду мертвой. Еще никто не ускользал от них, и умереть мне все равно придется, так что, если это доставит тебе удовольствие, я могу свести тебя в город.
Об этом, конечно, я не хотел и слышать. Раз я хочу спасти ее, не стану же сам толкать ее на смерть. Но все же я спросил ее, каким образом боги, дозором обходящие город, — очевидно, нечто вроде полицейского обхода, — могут узнать ее.
— По портрету. У них есть портреты каждого и каждой из нас. Мои портреты теперь развешаны по всему городу.
— Понимаю. В таком случае, если я и пойду в город, я пойду один. Как ты думаешь, грозит мне там какая-нибудь опасность?
— Никакой. На тебе серое платье. Правда, ты ходишь не как боги, и руки у тебя короткие, как у меня. Но сами-то боги не тронут тебя, не обидят.
— Нет. У меня есть бумага, которую я им показываю и в которой сказано, чтоб они меня не обижали.
