— Которая же комната будет моей?
— О, — небрежно бросил он, — я буду держать вас в шкафу вместе с моими двумя любимцами, растениями. Для вас положат там матрац.
Несколько минут спустя один из рабочих принес покрытый поднос, поставил его у дверей профессора и удалился.
— Ваша пища, — сказал профессор, — возьмите ее с собой в шкаф.
Я охотно сделал это. На подносе я нашел блюдо с отличным ростбифом, грубо сделанные нож и вилку и несколько плоских черствых сухарей, а также бутылку с крепким старым элем. Я отлично поужинал и, растянувшись на матраце, который только-только поместился в шкафу, решил так же отлично выспаться.
Но не тут-то было…
ГЛАВА V
Я провел отвратительную ночь. И не могу приписать этого малым размерам моей спальни, так как, все же, вытянуться я мог во всю длину, а воздух и в моем шкафу, благодаря чудесной системе вентиляции, был все время свежий. Сон мой был прерывист и полон сновидений, в которых фигурировали главным образом эти четвероногие о двух ногах. Чуть свет я поднялся и зажег электричество в надежде, что, если походить немного по своей келье или по коридору, это, может быть, опять нагонит сон — и при свете увидал странное зрелище. Шелковистые верхушки обоих растений все время медленно раскачивались взад и вперед. Листья поднимались и спускались. Почему-то они напомнили мне посаженного в клетку льва.
— Ах, вы, бедные! — сказал я громко.
Когда я, погасив свет, улегся снова на матрац, я почувствовал на своей щеке какое-то нежное прикосновение. Это терлось об нее одно из растений своей кудрявой головой. В первый момент я вздрогнул и схватился за нее рукой. Она была величиной в человеческий кулак. Я чувствовал, как все ее тысячи фибр вибрируют под моим прикосновением.
Утром мне снова принесли покрытый поднос, точно такой же, как и накануне. Бессонная ночь не вызывает желания выпить крепкого пива. Утром я попросил вместо этого у профессора перегнанной воды, воспользовавшись этим случаем, чтобы объяснить ему, как надо распределять мою пищу на будущее время, и попросить некоторых приспособлений для того, чтоб самому изготовить себе что-нибудь горячее. В последней просьбе он отказал, но обещал позаботиться о том, чтобы мою вечернюю порцию мне приносили горячей.
Я прожил у профессора пятнадцать дней. Ежедневно, в течение приблизительно часа, он подробно расспрашивал меня о том, как живут на моей родине — «в старом мире», как он выражался. Его знания и его невежество одинаково забавляли меня. Нарисует, например, современный извозчичий экипаж, и очень недурно, и уверяет, что такие экипажи были в употреблении в Риме, во время Юлия Цезаря. Вообще, даты и эпохи у него в голове все были перепутаны, и мне постоянно приходилось поправлять его. Все мои замечания и поправки он записывал карандашом.
— Вы пишете книгу по этому вопросу? — осведомился как-то я.
— Да. Это моя обязанность.
— Когда же она будет напечатана и выйдет в свет?
— После поражения демократии и разделения людей на существа первого и второго разряда, было принято весьма благоразумное решение: изломать все печатные станки и сжечь все книги, кроме тех экземпляров, преимущественно рукописных, которые были отобраны специальным комитетом для библиотеки Центрального Департамента. Мы не печатаем книг и не издаем их.
— Почему вы называете это благоразумным? По-моему, это безумие. Моя родина обязана широким распространением в ней образованности именно дешевой книге.
— Несомненно. Но вопрос в том, желательно ли и полезно ли такое широкое распространение образования — или того, что вы называете образованием. Нам казалось, что это все равно, что привести детей и идиотов в зверинец и, оставив их без всякого надзора, дать им ключи от клеток. Мы уважаем литературу. Мы считаем бесчестным для литературы, если книга дешева и легко доступна всякому. У нас существу первого разряда дороже обходится прочесть одну рукопись из библиотеки Центрального департамента, чем у вас — подписаться на целый год на дневник царя Гороха.
Я заверил его, что такого царя, в действительности, никогда не было, и я не понимаю, откуда он взял, что этот царь издавал журнал. Он принял эту поправку, как и все мои поправки, с большим неудовольствием.
— Мне думается, — продолжал он, — что образование вы понимаете слишком узко. Я бы сказал, что и у нас все существа второго разряда, в известном смысле, образованы. Все они обучены и выдрессированы специально для дела, которое им надо делать. У нас имеется, например, группа работников, прекрасно ознакомленных с обычными приемами огородничества и садоводства. Они умеют копать ямки, сажать растения, окапывать их, подрезать и подчищать. Те знания, которые им для этого необходимы, они имеют. Но в те разнообразнейшие изменения, которые вносит в привитый черенок введение внутрь его различных химических составов, они, конечно, не посвящены. Это — уже отрасль знания, к которой имеют доступ лишь существа первого разряда. А этих — этих учат ткать и изготовлять одежды, которые мы носим, чистить, убирать наши дома наиболее быстрым, бесшумным и рациональным способом. Короче говоря, их учат всему, поскольку это доступно их разуму и степени развития. Но дальше этого мы не идем. Мы не даем им знаний, которые были бы опасны и для них, и для нас. Когда вы возвратитесь домой, мой друг, — если когда-нибудь вы возвратитесь, — постарайтесь убедить ваш бедный, невежественный народ в неравенстве людей и в том, что много выгоднее все действительно ценные знания сделать монополией лишь умов высшего порядка.
Однажды, когда мы болтали с ним о том, о сем, он случайно в разговоре упомянул о том, что сегодня он говорил с Центральным Департаментом и узнал, что MZ04 умер сегодня утром.
— Мне грустно это слышать, — молвил я. — В конце концов, все же он был добр ко мне — накормил меня и одел. А когда похороны?
— Похороны? У нас не хоронят мертвых. Тело MZ04 давным-давно уже брошено в мусоросжигательную печь. Смерть его — всенародное признание в своей непригодности для жизни, в том, что у вас в организме было не все ладно, и простая учтивость требует, чтобы мы, по возможности, не замечали ее.
— Кто же займет его место?
— Это, вероятно, уже решено во Внутреннем Департаменте.
— А вы сами — на это не рассчитывали?
— Нимало. Я имею полное основание рассчитывать со временем занять, кроме моего настоящего поста, еще другой — и очень ответственный — во Внутреннем Департаменте. Если я до сих пор остаюсь скромным профессором, то лишь потому, что меня не умеют оценить, и боюсь, что это объясняется некоторой узостью ума у тех существ первого разряда, от которых это зависит. Но заслуга возьмет свое — я в этом уверен.
Хваленая цивилизация Фулы, во всяком случае, не искоренила в людях тщеславия и суетности. Профессор был тщеславен до невероятия. На саму лесть он с жадностью набрасывался. Его натура была очень любопытна и слишком сложна для того, чтобы в ней разобраться простому человеку вроде меня. Несмотря на его небрежное, как будто, бы отношение к смерти, я убежден, что он до смерти боялся ее и жил в постоянном страхе. Несмотря на то, что все известные ему формы религии он называл праздной выдумкой и суеверием и проповедовал полнейший материализм, я далеко не убежден, что он совсем не верил в загробную жизнь. Нервы у него были не из крепких. Нередко среди ночи он стучался в дверь шкафа, служившего мне спальней, прося меня выйти и немного посидеть с ним. Он всегда находил какой-нибудь предлог, но я чувствовал, что это только предлог, что на самом деле он тоскует в одиночестве — как должны были тосковать и все эти пресловутые существа первого разряда. Как уже предупредил меня профессор, развлечений у них не было. Собраний тоже. Изредка друзья наносили один другому краткие официальные визиты, но — и только. Когда они выходили из дома для моциона или погреться на солнышке, они обыкновенно проходили один мимо другого, делая вид, будто не замечают его.