Как отделить ветер от дождя, дождь от неба, небо от воздуха?
Пасмурный (чем-то даже похожий на этот) день в Пушкине под Питером, первое мая, дождик накрапывает, то усиливаясь, то замирая, они стоят неподалеку от Екатерининского дворца, прикрывшись зонтами и капюшонами курток, а под знаменитой аркой нескончаемой колонной вышагивают на демонстрацию пионеры, в белых рубашонках и блузках, с алыми полыхающими галстуками, с разноцветными воздушными шарами, барабанщики с барабанами… Зябко смотреть.
А потом всех, кто попал под тот первомайский дождик, вызывают на медицинское обследование.
Черная быль.
Неужели тот дождь их все-таки достал?
Странная тишина в пансионате, словно никого нет, только шум дождя за окном, барабанит по стеклу, точно пытаясь проникнуть внутрь. В серой пелене — черный угрюмый контур. С почти мистическим ужасом они глядят туда, во все более сгущающиеся сумерки, как будто дождь (главная угроза) или что-то там невидимое, но от этого еще более грозное действительно ищет щели, хочет просочиться к ним… Занавески задернуты, но и через них, мерещится, кто-то тяжко дышит там, дует, плюет… Детвора жмется на краю кровати, дальней от окна. Комната неожиданно маленькая и узкая, все близко, рядом: стены, окна (два) — не отстраниться, не спрятаться… Маленькая начинает хныкать — ей душно и надоело, старшая более терпелива, но и взрослым не по себе (у жены разболелась голова) — ни информации, ничего…
Хоть бы какая-то определенность!..
Время замедляется, вытягивается в длинную толстую кишку, сквозь которую их медленно тащит, пропихивает чуждая неведомая сила. Так, вероятно, мог чувствовать себя Иона во чреве кита, вероятно…
Страшно представить себя во чреве.
В дверь заглядывает сосед, губы его двигаются, но звуков почему-то не слышно. Потом вдруг прорезается, доходит: не передавали ли что-нибудь по радио? Это сосед спрашивает. А у них и радио-то нет. Зачем им радио? Взгляды устремлены на соседа, у того под окном малиновый «жигуленок», с которым тот каждый день возится, что-то подкручивая, подмазывая и всяческим образом пестуя. Его заботливость — предмет постоянных насмешек, но теперь именно «жигуленок» становится объектом тайных вожделений — ведь ежели что, то на нем только и можно выбраться (если можно). Если, конечно, сосед не откажет. Есть ведь и другие претенденты…
Потребность в деятельности (невыносимо сидеть сложа руки) наконец находит выход: если дождь и они побывали под ним, пусть даже совсем недолго, то срочно надо смыть его следы. Программа следующая: немедленно купать детей, мыться самим, стирать вещи… Хотя бы это, лишь бы не сидеть без дела, не маяться в ожидании, которое неведомо сколько может продлиться.
Горячей воды нет, ее дают только два раза в неделю — по вторникам и субботам, а теперь только четверг. Воду приходится греть маленьким кипятильником, это долго, но другого способа нет.
Вот и суматоха. Гремят ведра, голосят дети (младшая не хочет мыть голову), куда-то запропастилось полотенце, угроза «выдрать» витает в воздухе…
Когда этот этап пройден, все в изнеможении валяются по кроватям. За окном почти совсем темно, дождь, дождь, дождь…
— Боже, когда все это кончится? — всхлип.
Напряжение нарастает.
Долгий проход М. по длинному полутемному коридору.
Обычно именно в эту пору, в предночное сбивчивое время, в пансионате особенно оживленно, из комнат несутся возбужденные голоса, музыка, а теперь — словно вымерло. Двери закрыты, за ними ни звука. Зато в телевизионной людей как сельдей в бочке (третье рыбье сравнение). Все не отрываются от экрана: крутят какой-то очередной сериал. На самом деле все ждут последних новостей, до них минут пять-семь. Однако эти пять-семь длятся нестерпимо долго, особенно в такой духоте (окна задраены, шторы задернуты). Крупные капли пота стекают по вискам, по лицу, по спине… Какой-то женщине в комнате дурно. М. стоически терпит до конца информационной программы, все, о чем говорят на экране, доходит будто сквозь туман, к тому же ничего нового, все по-прежнему покрыто мраком.