При чтении писем Шпета становится очевидным, что Густав Густавович и Наталия Константиновна сумели сохранить душевную теплоту и отзывчивость сердца на протяжении всей супружеской жизни. Можно ли сказать, что отношения между ними всегда были безоблачными? Нет, конечно, хотя письма Шпета полны самых нежнейших любовных признаний. Требовательность к себе и взаимное уважение помогли им преодолеть трения, возникавшие в совместной жизни, и уже с середины 20-х годов их можно было назвать «счастливой семьей». Мир подлинной любви для Шпета — тот, в котором происходит слияние душ. Этот «жизненный мир» он анализировал в своих философских сочинениях и подчас — в своих письмах. Поэтому весь свой откровенный «разговор» (общение в письмах) с Н. К. Гучковой Шпет пытается направить в «любовное» русло. Но эта любовь — особая, как говорил сам Шпет, метафизическая, «когда два Я интимно сливаются в единое целое — Мы». Он пытался найти в отношениях с Наталией Константиновной такое духовное родство, которое, по его мнению, и рождает семью, и является путеводной нитью для счастливого брака. Любовь и духовную близость Наталия Константиновна сумела пронести через все жизненные испытания, выпавшие на ее долю. В 1935 году Шпет писал ей из ссылки: «Кто бы мог сказать о той девочке, которую я узнал 25 лет тому назад, что из нее выйдет такая замечательная женщина и жена!»
Шпет не раз подчеркивал, что его жизнь — это жизнь в философии, своеобразная «Philosophia Natalis», он делится с любимой женщиной творческими планами, рассказывает о работе над диссертацией, описывает сложности, возникавшие при переводе «Феноменологии духа» Гегеля. В письмах содержится подробный план его философского труда «История как проблема логики. Ч. II», публикация и текстологическая реконструкция которого осуществлена исследователями совсем недавно («История как проблема логики. Критические и методологические исследования. Материалы». В 2-х частях. М., 2002). Иначе говоря, благодаря эпистолярному наследию Шпета уясняется взаимосвязь между внешними проявлениями творческого процесса и внутренними размышлениями, идейными замыслами, достигается целостное понимание личности этого оригинального мыслителя.
В настоящей публикации авторская пунктуация по возможности сохранена, орфография приближена к современной; курсивом выделены слова и фразы, подчеркнутые автором один раз, дважды подчеркнутые слова выделены полужирным курсивом, трижды — полужирным курсивом вразрядку. Мы благодарим внучку Г. Г. Шпета — Е. В. Пастернак — за предоставленные материалы и помощь в комментировании писем.
Т. Г. Щедрина.
Москва, 2 Неопалимовский, 4.
12 XI 19111.
Дорогая Наталия Константиновна!
Вы хотели, чтобы я написал Вам, но Вы и представить себе не можете, как это трудно. Столько сразу, — не мыслей даже, — а течений мыслей, что трудно остановиться на чем-нибудь одном, и притом какая-то общая усталость, бездейственность, никакой напряженности. Такое впечатление, как будто все мысли в жидком состоянии и смешались все. Я сам как будто «избит», не хочется шевельнуть ни одной мыслью, подобно тому, как после длинной, длинной ходьбы, усталый, разбитый, не хочешь шевельнуть ни одним членом. Надежды?.. Даже их теперь нет, — как будто даже вообще нет будущего времени, я, например, даже не могу представить уже завтрашний, послезавтрашний день. Какое-то длительное, бесконечное настоящее… да смутное, грязное прошлое. Но и о прошлом не думается. Здесь только чувство обиды, сожаления. Вспоминается иногда первая юность, она кажется чистой, а потом вдруг становится грязной, затасканной, захватанной грязными руками. Боже, кто только не хватался, чьи руки не оставили своих следов? Как это можно было допустить? И вот тут опять мысль: и опять будут все хватать, опять позволишь, опять тебя самого не будет видно за слоем новой грязи, нет, сам ты не очистишься… и т. д. По отношению к Вам? — Здесь уж окончательно полная спутанность, такая спутанность, что не знаешь, где кончается действительность и начинается греза. Я не могу, например, вполне восстановить вчерашнего разговора, многое кажется видением, иногда как будто просто перерыв в сознании. Вы сами становитесь для меня каким-то недоступным мечтанием, я теряю представление о нашей пространственной разделенности, и мне кажется, что Вы — во мне, какой-то мой лучший идеал, который, вот, я хочу осуществить, а сил нет. Во мне самом как будто происходит борьба: победите Вы, и это победа хорошего, победит то, что и сейчас владеет, старое лицемерие, ложь… нет, об этом я не могу думать, — это означало бы даже не победу, а надругательство, если во мне меня победит старое, я буду не просто побежден, а раздавлен, втоптан в ту самую грязь, из которой я так хочу выкарабкаться. Я не могу вынести картины, которая мне при этом рисуется: это будет какое-то издевательство цинизма во мне надо мною, — поверил, мол, в возможность очищения, поздно, вот открыл свою душу, похвастался своей грязью, кому нужны твои старанья, — нам, циникам, они смешны, им, нашим врагам? — но разве они не замкнутая каста, куда пускают только рожденных ими самими? Ведь мы, мы, циники, во имя человечности протестуем против их «порядочности», у нас сердце, у них — справедливость!.. И вот вдруг перед глазами Ваш образ… и нет, нет, все не так, а как, я не знаю… Тут я окончательно сбиваюсь с толку, тут Вы, только Вы могли бы мне сказать, что нужно думать и делать… И вот опять другая мысль: да ведь она тебя не любит и, значит, не может тебя любить, что же ты пристаешь, зачем мучаешь ее, еще не знающую всей грязи жизни и, даст Бог, не узнающей, ты сам уже пачкаешь ее своим приставанием… Если в тебе есть что-то хорошее, о чем ты говоришь, то что же ты пристаешь к ней, к ребенку? — И у меня нет сил дальше думать, писать, что я могу на это сказать? Ведь я люблю, но какую ценность имеет твоя любовь? Кому она нужна? Ей она не нужна! Ты злоупотребляешь ее добротой! Ты сравни-ка себя и ее!.. И все равно… и это не выражает и сотой доли моих мыслей. И это Вам будет больно… Лучше оставить, но Вы хотели, и я стал писать.