Автор — как и положено рассказчику историй, самим родом занятий обреченному на актерство, — отчасти перевоплощается во всех своих персонажей: “Начиная рассказ, я встал уже, читатель, перед тобой и Внемлющим на колени, и не надо хотеть, чтобы, вспоминая давно прошедшее, я был в этом прошедшем собою только прошедшим; все ведь перемешалось, так что сам разбирайся, где я какой”. При этом в нескольких историях присутствует другой, пунктиром прочерченный, намек на автопортрет: мальчик с двумя котенками, играющий роль стороннего, жадного наблюдателя. Автор-демиург даже сожалеет о том, что некому поведать его собственную историю, подобно тому как сам он рассказывает истории других обитателей “травяной улицы”: “А уж мальчик с котенками, тот сперва быстро вырастет и оттого перестанет быть, кем был в нашем повествовании. И про все это даже сочинить историю будет некому”.
Замечательной чертой прозы Эппеля является тесная взаимосвязанность, взаимопереплетенность судеб всех ее персонажей. “А где-то по закоулкам торопился к ним всем доктор Имберг, о котором и о том, как его дочке выжгло глаз паровозной искрой, как-нибудь в другой раз”, — пишет Эппель задолго до создания рассказа “В паровозные годы”, где речь пойдет именно об этих событиях. В другом месте он замечает: “Остальной проживавший на улице народ к нашему рассказу отношения не имеет, так что привлекать его к повествованию мы станем выборочно, хотя, если просто всех перечислить, получилось бы увлекательное и удивительное описание”. За границами эппелевского повествования, придавая ему плотность и объем, незримо присутствуют неведомые до поры до времени “люди, для рассказа непригодные. Да и для жизни тоже, хотя сама их ненужность — сюжет громадный и трагический…”. Это — естественная родовая черта останкинской Йокнапатофы. Густой, по-брейгелевски населенный мир “травяных улиц”, кажется, целиком стоит перед мысленным взором его творца. Автор лишь выбирает, какую часть гигантского полотна он будет прорисовывать (ретушировать?) в данной конкретной истории.
При всей коммунальной густонаселенности человек в этом мире “один как перст, если не считать, конечно, перста судьбы”. Символ этого одиночества — героиня рассказа “Темной теплой ночью”, которая “одна, сама по себе, брела домой, чтобы дома тоже оказаться самой по себе и одной”. Роль Христа в этом жутком мире играет огородное пугало — но любопытствующий взгляд человека ждет “от осоавиахимовских небес гораздо большего, нежели не существующего уже в них (небесах и любопытствующих) Бога”. Обитатели “травяных улиц”, как правило, бедны (“…того, чтбо они хотели, у них не было, а это располагает человека к мечтам и капризам”) — и “бедняцкую свою бедность” усугубляют отчаянным стремлением “дорваться до украшательского пайка эпохи”. При этом, даже обладая подлинными ценностями, воспользоваться ими они не умеют — не умеют “вернуть вещам их правильный смысл”. Так, обладая запасами довоенного бразильского кофе, продолжают герои Эппеля заваривать в кастрюле цикориевый суррогат.
Звуковой ряд этого мира состоит по преимуществу из “разговора, всегда похожего на скандал”, прослоенного “незамысловатой грустной похабенью”. Визуальный ряд простирается от снежных заносов, в которых “помоями у крылечек должны прогноиться дырки”, — до “видом и вкусом” “напоминающей макароны по-флотски” весенней свалки.
Свалка, грязь — едва ли не доминирующие атрибуты эппелевского ландшафта: “Я вынужден обвинить прекрасную литературу нашу… Отсиделась в усадьбе. Опрятной, благолепной, милой, иногда заросшей, запущенной, но не утонувшей в грязи. А грязь непроходима и вездесуща, и кроме на дровнях обновляемого пути, проселочным путем скакания в телеге, кроме осени первоначальной — сплошь грязь. Не на песке же все стояло!..”
В этой грязи, на этой сверкающей “стекляшечными орденами” свалке и произрастают “шампиньоны жизни” самого автора и его героев. Их жизненный выбор прост: “…или навозная кочка, или грязный прилавок”. Красота в исковерканном мире занесена в приходо-расходные книги и является объектом купли-продажи. И герой Эппеля “благовестит голосом вопиющего на свалке, что на прекрасном и желанном невозможно быть клейму”: “Деликатнейший и растерянный человек, он пытается мне довести, что единственное счастье не следует оскорблять пошлостью, лучше вовремя принять его горем, пусть и в опрокидывающих мир, зато сверкающих и неутолимых слезах”.