А. С.: “И с этой страной (слова Россия он ( Самойлов. — А. Д.) в лирике не употребляет) — он в моральном расчете”.
А как же всеизвестные, по определению самого А. И., “Сороковые, роковые”? “Война гуляет по России” (а не по этой стране ). Не стал подсчитывать, сколько раз Самойлов употребил в своей лирике слово “Россия”, но все же наскоро пролистал избранное2. Попалось на глаза в стихотворениях “Зачем кичимся мы и спорим...”, “Марине Цветаевой”, “Россия одинока в мире....”, “Уйти, раствориться в России...”. Уверен, что это не все.
А. С.: “Как явствует из многих стихов его, автор всю жизнь достаточно благополучен материально: у него большой выбор мест жительства для медлительных наблюдений за природой и большой досуг”.
Недоумеваю, какие именно стихи Самойлова привели к подобному выводу, примеров не приведено. Жил весьма скромно, что вполне отражено и в мемуарах, и в дневниках. А. И. сам же цитирует: “хорошо бы, если б не деньги и не заботы; нужно думать о деньгах; денег практически нет” и т. д. Лет чуть не до пятидесяти обретался в общих квартирах, коммуналках, а то и вовсе без своего жилья. Относительного благосостояния достиг только под старость. Давалось оно немалым трудом — болезни, полуслепота, большая семья (это к слову о досуге).
А. С.: “Еврейская тема — в стихах Самойлова отсутствует полностью”.
Действительно, в эту тему Самойлов был погружен гораздо меньше, чем А. И., но все же она не отсутствует полностью. Взять такие стихи, как “Двое”, “Еврейское неистребимо семя...”, “Девочка”.
А. С.: “К русскому фольклору Самойлов закрыт…”.
Напротив — всегда интересовался. Вот, к примеру, дневниковая запись: “Занимаюсь фольклором. Былины наивны, но места в них есть прелестные <…> Язык русских сказок, пословиц, загадок всегда меня необычайно притягивает. Я не копирую его только из стеснения” (26.5.1948). Да и уже такие его стихи, как “Скоморошина”, “Про Ванюшу”, или, скажем, интермедии в драматической поэме “Сухое пламя” свидетельствуют, что не закрыт.
А. С.: “Итак: всю жизнь, в жажде покоя, остерегался Самойлов печатать стихи с общественным звучанием”.
Стихов с тем общественным звучанием, которое подразумевает А. И., у него попросту не было. Значит, не испытывал к ним душевного влечения, иначе имел возможность действительно спрятать в столе. А. И. вообще постоянно упрекает Самойлова в политической осторожности. Не так уж был пуглив по тем временам, смелей огромного большинства других, а ведь болезни, трое маленьких детей, престарелая мать — всех надо кормить. Диссидентом не был, но старался, сколь возможно, “жить не по лжи”. Общеизвестно, что подписал письма в защиту Даниэля и Синявского, Гинзбурга и Галанскова. Открыто общался с Сахаровым и Чуковской, о чем А. И. поминает в статье, с тем же Даниэлем, которого в его трудные послелагерные годы снабжал переводной работой.
А. С.: “Из биографии узнаем, что в 1941, в свой 21 год, войну начал с эвакуации в Самарканд, в конце 1942 отправлен на Северо-Западный фронт, рядовым, там ранен в первом же пехотном бою, за госпиталем — полоса тыла, писарь и сотрудник гарнизонной газеты, в начале 1944 по фиктивному „вызову” от своего одноклассника, сына Безыменского (тоже эстафета литературных поколений) и вмешательством Эренбурга направлен в разведотдел 1-го Белорусского фронта, где и стал комиссаром и делопроизводителем разведроты („носил кожаную куртку” — тоже традиционный штрих)”.
Таково краткое описание фронтовой судьбы Самойлова, кажется, с сомнением в ее героичности. Из книги “Памятные записки”3, откуда А. И. черпает сведения, узнаем, что война для Самойлова, как и многих его сверстников, началась с трудового фронта, где он заболел малярией (стр. 187). Затем последовала попытка вместе с его другом Павлом Коганом записаться в училище военных переводчиков (стр. 188). Павла приняли, и он вскоре погиб, Самойлова — нет, из-за плохого знания немецкого языка. Потом — действительно эвакуация в Самарканд, по пути — тяжелая болезнь (стр. 191). Окончательно оправившись от болезни, Самойлов добровольно записался в военное училище (“…военкомат предложил студентам нашего института поступить в офицерское училище. Я не раздумывая написал заявление” — стр. 194). Дальше — полгода на передовой пулеметчиком4, ранение в бою, за который Самойлов был награжден медалью “За отвагу” (получил ее почти полвека спустя). После госпиталя действительно тыловая часть, откуда он вырвался на фронт с помощью Эренбурга. Ни сотрудником гарнизонной газеты (см. главу “Эренбург и прочие обстоятельства”), ни комиссаром (см. главу “Белоруссия родная, Украина золотая…”) Самойлов не был. Был комсоргом разведроты (стр. 247), что, разумеется, не освобождало ни от участия в боевых действиях (см. главу “А было так…”), ни, добавлю от себя, от прогулок через линию фронта за “языками”. Куртка была, я ее помню, однако могу удостоверить, что носить комиссарские куртки — вовсе не наша семейная традиция. Что же касается А. Безыменского, то к его творчеству Самойлов относился весьма прохладно, что следует из дневниковых записей.