“Это, — говорили старые, — мы и есть!
Баба Маня да баба Валя.
Не смотри телевизор, но и в окно не лезь.
Собери игрушки, они устали.
Пиши буквы правильно, каждую по три строки,
Выводи хвостик у буквы “а”, не елозь на стуле.
И тогда все в жизни сложится, все сложится, чири-ки-ки,
Кто-нибудь да покрошит булочку, гули-гули”.
* *
*
Позвонить тебе, что ли, спросить, мы в ссоре или..?
И услышать в ответ: “А мы тебя схоронили.
Сколько лет пролетело, в одном лишь черпаю силу,
Что никто покуда не видел твою могилу”.
Вот как скажет. А ты, а тебе что горох об стену.
Это ты все годы брала его на измену.
Это ты вскричать готова:
“Я жива-здорова!
Даже морщусь, если потыркать иголкой в мякоть!”
А трубка скрипнет: “Не плакать!”
А трубка скрипкой сама заплачет
О том, что любовь — ничего не значит.
* *
*
В Москве дожди идут из облаков,
Светящихся на черном небе, словно
Сто лун за ними, нимбов, маяков,
Сто белых стай, воркующих любовно.
Смотри на свет! Он может нас спасти,
Я сотни раз проделывала это.
А что тебе на память привезти
С того недосягаемого света?
* *
*
Пока закуришь сигарету,
Придет автобус. За-га-си.
Так Бог планировал планету
С огромной родинкой Руси,
Чтоб все не клеилось без Бога.
И ты Его не торопи.
Пришел автобус. Ждет дорога.
О бренном не тревожься. Спи.
Рассказы
ДУШЕЧЕК НЕ БЫВАЕТ
В Троицу треволнения начались сразу после обеда.
Приехала подруга за луковицей, листья которой сводят бородавки (пока Ляля лежала в психбольнице, у нее засох цветок, что я давала, а бородавка еще только наполовину сошла).
Она сразу прошла на кухню — села у форточки и закурила. Вдруг лицо ее исказилось болью, а глаза так напряженно посмотрели куда-то вдаль, словно с вопросом: есть ли свет-то в конце тоннеля?
— Нин, представь: поставила я во дворе корзину с плакатом “Для сволочей, которые бросают бутылки в кусты!”. А ее сломали.
— Ляль, может, нужно было написать: “А попробуйте попасть бутылкой в корзину!”?
Ну, тут началось: я получила по полной программе (Лялина болезнь проявляется как агрессивность). Сначала подруга обозвала меня “светофором” (цвета моей одежды ужасны, по ее мнению), а затем попало моему голосу:
— Знаешь, сейчас твой голос — бархатные штаны, протертые на коленях! Где ты его взяла сегодня? Говори своим обычным голосом!
А в конце еще гостья покурила на кухне и незатушенную сигарету бросила в ведро — мусор загорелся. Я потушила. Проводила Лялю.
И тотчас позвонил сын подруги Аси, тоже в этом году сошедшей с ума:
— Теть Нин, помогите найти хорошего психиатра — с мамой опять плохо!
— Да, конечно, обязательно займусь этим.
Я позвонила знакомому психиатру Диме и договорилась о консультации, услышав информацию про эту весну: каждые сутки тридцать — сорок вызовов психбригады, что-то делается с пермяками… никогда такого не было!
Тик у меня под правым глазом начался. И словно сам тик мне сказал: отключи телефон, отдохни, краски достань. Чтоб выправить свое настроение, я решила перерасписать фаянсового Толстого.
Нам подарили его месяц назад. Но дочери сказали:
— Лев Николаевич такой угрюмый — с ним жить нельзя! Всем своим видом он говорит: не так все делаете! Убери его, мама, за кровать!
И тогда я его расписала, как мир (земля черная, деревья фисташковые, небо — то есть плечи — синим). Ведь Толстой — это целый мир. А дочери говорили, что все равно угрюмый — с таким Толстым жить нельзя. “Или желто-красного добавь, или — за кровать!”
Купила я желтый марс и красный кадмий — повеселее, может, будет Лев Николаевич.