пестрый ландшафт? Как ты, спектральный наш?
Ты, ультрасиний, ты, инфракрасный, как?
Мы же родня, а вся заодно родня.
Даром что вы наждак, а на мне пиджак —
если родня, как же вы без меня?
Я не любви прошу — хороша любовь
свекра к заре! Но прахом идут миры,
если принять, что не родственница моя кровь
братьев азота, стронция. Солнца-сестры.
* *
*
Я видел во сне документ —
от жизни и смерти отдельно.
Всегда и на каждый момент
он следовал им параллельно.
Как клавиши немец кропил
con brio и скусывал ноготь —
таким документ этот был,
чтоб жизни и смерти не трогать.
Он был протокол. Протокол
мгновений и шага за шагом.
Он все их булавкой сколол —
лукав и до фактов не лаком.
Я помню, сильнее, чем спать,
хотелось сойтись с ним поглубже.
Стать милым ему — чтоб читать
себя он давал мне по дружбе.
Тем более тем, что затих,
вальс требовал слова и жеста
взамен себе. Точных. Таких,
чтоб сами вставали на место —
на то, что назначили им
в инструкции, если не спится,
чернила и перьев нажим
с пленительных лент самописца.
* *
*
Последним блюдом подают пирожное
здесь на поминках, полагая, что оно,
как лак, покроет натюрморт, поскольку прошлое
усопших не блестяще. Но
евреям умирать в Германии
хоть и привычно, а совсем несладко. Им
в общественном внимании род мании
мерещится. Увы, пекарен горек дым,
кондитерски дурманящий купечество,
чей нос торчит крючком и в обрамленье астр
на их пути в небесное отечество,
где Нибелунг, и Зиг, и Фриц, и Зороастр.
* *
*
После северо-западного, ночью вывшего “у!”,
стало бело и ровно и, так сказать, красиво.
Но все равно летунью, севшую на метлу,
утром еще, как пьяную, боком к метро сносило.
В городе снежная буря — развлеченье, эффект.
Фары и в окнах свет тут компаньоны плохие,
как для небесного пламени — тусклые догмы сект.
Что тебе люки, снег? Что вам асфальт, стихии?
Только и радость, что ночь, только пурге и надежд,
что балдахин, обрушивающий кружево паутины:
белые вспышки хлопьев — и слепота промеж,
как экран за мгновение до начала картины.
Что ж это нам показывали? То ли как хороши
стены цивилизации? То ли как плющат сушу
кости воды и воздуха? То ли что у души
у мировой есть способы сплачивать наши души.
Кусты
1
Еще из жизни прежней
следят за мной глаза,
а я уже нездешний,
прозрачная лоза.
Меня возводит в степень
созвездий — и в костер
ботвы кладет, как стебель,
ночной смятенный двор.
Туннель прута безбытен,
суха внутри струя —
признайтесь, что невиден
вам даже тенью я.
Тогда и я, хоть слов нет,
скажу, что воспален
зрачок мой, как шиповник,
шиповник, мой шпион.
Шиповник вне сезона,
вне замысла и чувств,
в твой короб, Персефона,
зерно стряхнувший куст —
чей корень рвет мне сердце,
как пурпурный шифон,
к потусторонней дверце
приколотый шипом.
2
Куст, изгибы судьбы,
как Минотавр и Минюст,
выводящий в шипы,
больше не куст, а Пруст.
Сгинул лес, где его
дядя Том как фантом
окружающего
звал, пугаясь, кустом.
То, как, дрожью пронзен,
прыскал он кровь и тряс