И не понадобились бы тогда все эти нервы, поезда, гостиницы, прогулки с неминуемыми прощаньями, стоны и слезы, угрызения и сожаления. Не пришлось бы так мучительно вжиматься друг в друга, не должен был бы я напрягаться всеми глазами, губами и ноздрями, чтобы снять с тебя как можно более точную копию и потом с болью извлекать ее из тайника памяти и грустить, грустить... Вот такой ценой куплена эта моя с тобой непонятная, со всех точек зрения неправильная и ненужная, но такая физически ощутимая связь.
Время от времени дергаю протянутую между нами веревочку, чувствую натяжение на другом ее конце и — начинаю с тобой беседовать. Мысленно, конечно, но иногда вдруг и вслух что-то вырвется, особенно на ходу: “Да, это было потрясающе!” Или: “Ну зачем ты тогда это брякнула!” Или: “Как хорошо, что ты мне это успела сказать!” Сейчас такие разговоры не пугают других прохожих: они думают, что мужик просто надел на ухо динамик с микрофоном и соединил его при помощи проводка с мобильником, лежащим в кармане.
Воображаемые беседы переплелись, перепутались с реальными. Это, конечно, что-то типа сумасшествия. Вот уже больше года я рассказываю тебе обо всем, что со мной происходит, и придумываю твои ответные реплики по тому или иному поводу.
Если мы все-таки еще встретимся с тобой… Очень может быть, что ты меня просто не поймешь. Я буду думать, что ты это знаешь, а для тебя окажутся в новинку какие-то истории, факты, подробности… Я стану нервно напоминать: ведь ты же сама мне говорила…
Понимаешь, какая штука получилась. Есть ты и ты. Первая “ты” — женщина очень близкая и обнаженная, целованная на протяжении нескольких сладко-мучительных месяцев прошлого года. Вторая “ты” — это женщина далекая, одетая и целуемая мной уже целый год лишь в воображении.
Моя память и душа стремятся теперь соединить эти две женские фигурки. Хочешь не хочешь, а слушай, моя красавица! Слушай весь мой бред… Ведь и ты можешь в ответ грузить меня своими проблемами. А я всегда готов посочувствовать, да еще и мысленно поцеловать тебя… Не скажу куда.
Вечер. Возвращаюсь домой после очередных переговоров с очередными партнерами на Выборгской стороне. Пешком. Вот уже и Литейный мост. Холодная Нева молчит, а я излагаю тебе и себе новую версию нашей с тобой первой встречи. Основательно так, со всей предысторией. Куда теперь спешить? Теперь уже медлить пора. Значит, так: июнь был, две тыщи третьего года…
…Никуда я тогда ездить не собирался. Моя Беатриса сидела-лежала-ходила дома, лекции в университете уже кончились, и вся ее утренняя свежесть доставалась не студентам, а мне. Публичной жизнью она начинала жить часам к шести-семи и обыкновенно возвращалась домой на машине: то ее подвозил какой-нибудь участник долгого философского вечера, то просто частник. Я подолгу стаивал у окна нашего ампирного дома и высматривал, откуда появится ее экипаж — с Фонтанки или с Гороховой по Семеновскому мосту. Больше же всего мне нравилось, когда Бета опускалась до демократичного метро. Телефонная трель, а за ней еще более звонкий звук:
— Юрай, это я. Буду через двадцать пять минут на “Пушкинской”. Не хочешь прогуляться?
Хочу я всегда. Мгновенно пролетаю маленький, “наш”, отрезок Гороховой, здороваюсь на ходу с призраком Григория Распутина, обитающим вон в том доме с круглым эркером и купольной шапочкой над ним. Сворачиваю на Загородный. Здесь и просторнее, и светлее. Станция метро — вся обещание, вся ожидание. Раз — и выпустила из себя шустрый отряд городских муравьев. Они разбегаются в разные стороны, все одинаково сосредоточенны и дружно одеты в черно-серое. Никого здесь нет с пустыми руками: каждый тащит свою поклажу. Кто ростом повыше — тот сутулится, чтобы не выделяться из общей массы. Совершенно нелогичным кажется на таком фоне неспешное выплывание из подземного муравейника больших сверкающих глаз и стройного нежного тела, облеченного в длинное авангардное платье из ромбов и полос разных оттенков апельсинного цвета.